Но к концу XIX века растущая потребность в большом количестве офицеров для службы в «миллионной армии» фон Шлиффена[10] уже не оставляла консерваторам возможности сохранить офицерский корпус как социальную элиту: реформаторы должны были превратить его в элиту интеллектуальную. В 1890 году глава военного кабинета – чиновник, отвечающий за поддержание высокого уровня офицерского корпуса, в частных беседах признавал, что вступительные экзамены следует рассматривать лишь как формальность. «Главное – поскорее нацепить на них военную форму». Его преемник на этом посту в 1909 году считал, что заполучить достаточное количество квалифицированных офицеров невозможно, но добавлял: «Я не считаю это большой бедой, пока возобновление армейского духа не прекращается». И хотя прежнее дворянство не желало знаться с сыновьями банкиров, адвокатов и купцов и даже прилагало усилия, чтобы избежать общения с ними, образуя особые элитные подразделения (и такое происходило не только в Пруссии), оно больше не могло отвергать их как политически ненадежных. Те самые классы, среди которых в первой половине XIX века были так широко распространены либеральные и радикальные взгляды и которых допустили в армию лишь в тяжелые 1808—1814 годы (и очень быстро выгнали оттуда), после 1870 года почти поголовно стали сторонниками династии и режима. Они шли на унижения, чтобы пристроить своих сыновей в престижные полки и при всяком удобном случае наряжались в резервистскую форму. Когда Вильгельм II формально открыл для них двери офицерского корпуса своим императорским указом в 1890 году, старая гвардия почти не протестовала. Новобранцы с радостью восприняли существовавший порядок и пошли еще дальше в поддержании всех прав и привилегий, которые этот порядок им гарантировал.
Такое разбавление не изменило статуса офицерства как своеобразного класса самураев, первого сословия на земле. Этот статус был очень сложным, и нелегко отделить историческую реальность от романтических мифов, которыми офицерство было окутано в первую половину XIX века. В XVIII веке положение офицера-дворянина – полновластного хозяина в своих владениях, но при этом находящегося на службе у короля – казалось относительно ясным. В 1830-х и 1840-х добавляется давняя практика. Офицер теперь не только «королевский слуга», готовый сражаться за своего монарха, как предписывала ему феодальная верность, скрепленная клятвой перед Богом. Но он также и член самоуправляемого ордена, гильдии, напоминающей ландскнехтов XVI века с их сложным профессиональным кодексом поведения или даже больше – квазирелигиозный рыцарский орден типа Тевтонского. В мире, где все время происходят неприятные перемены, те члены офицерского корпуса, которым хватало для этого образования, подбадривали друг друга порциями плохо перевариваемого исторического вздора. Точно так же, как в Англии апостолы Оксфордского движения в это же время смущали своих более благоразумных коллег, убеждая их, что церковь, которой они служат, – видимое тело Христово на земле. Сомнительно, чтобы идеи Мантейфеля встретили более радушный прием – в заметках принца Фридриха-Карла, обладавшего превосходным здравым смыслом, не содержится никаких намеков на это. И все же понятие офицерского кодекса чести есть нечто, отличное от требования подчиняться приказам. Чувство принадлежности к независимой, самовоспроизводящейся корпорации, в дела которой опасался вмешиваться сам король, не говоря уже об остальных, нетерпимой к любопытным взглядам и презирающей жалобы посторонних, становилось год от года все крепче. Личная преданность монарху, совершенно анахроничного рода, стала еще больше подчеркиваться с ростом опасности, что военные вопросы могут быть переданы в ведение рейхстага. Попытка не допустить вмешательства демократического процесса в вопросы обороны не была чисто прусским феноменом, но нигде больше такие попытки не предпринимались более последовательно и с большим успехом.
