В какой-то момент бедных стало слишком много. Чересчур. Какие-то люди. Другие. Нездешние. Просто люди — без имён, без ничего. Они роились повсюду. Всё делалось весьма тонко, — до ужаса тонко. Словно зараза распространялась по городам, заползала в дом, просачивалась сквозь двери. Никакой склеп не спасёт от могильных червей, не так ли? Это происходило повсюду, тысячами путей, бесчисленными способами, проверенными многократно и потому чрезвычайно надёжными. Они влезали к вам в кабинет сквозь щели почтовых ящиков — прося и требуя сейчас же помочь, пугая чудовищными картинами голода, взывая к жалости фотографиями большеглазых детей, провозглашая милосердие долгом, требуя и настаивая от имени и по поручению фондов и групп, прикрывающихся громкими именами, — день за днём, конверт за конвертом. Они ложились к вам на стол в образе утренней газеты, звенели в ушах проповедью вашего пастора, въедались в глаза хроникой из телевизора — бесчисленные факты нищеты, и вот вам уже никуда не деться от них. Они окружают вас со всех сторон, куда бы вы ни обратили свой взгляд. Целые страны, ощетинившиеся призывами, просьбами, больше напоминающими угрозы. И теперь они просят отнюдь не бельё, чтобы прикрыть наготу, и не хлеба, чтобы утолить голод. Теперь вы должны платить. Переводить деньги на указанный счёт. И чем дальше — тем больше. Тем хуже. И вот, — вы уже бессильно наблюдаете, как толпы, целые орды безымянных существ поднимаются, словно тесто, умирая тысячами, и бесконечная бойня становится патентованным зрелищем, со своими распорядителями и дельцами, превратившими происходящее в выгодный бизнес. Бедность переполнила землю.
Самобичевание стало повесткой дня, а счастье — печатью распада. Удовольствие? Да как вы можете! Даже в его родном посёлке всё изменилось, и рискни теперь Кальгюйе пожертвовать бедным хорошее, чистое бельё, его бы сочли отвратительным снобом. Никакая благотворительность не умалит вашей вины. Она лишь заставит вас чувствовать стыд и унижение, всё глубже, всё сильнее день ото дня.
И вот, однажды — профессор отчётливо запомнил тот день, — он захлопнул свои сундуки и шкафы, свои чуланы и кладовые, — раз и навсегда, для всего того мира, что кипел негодованием и требовательно колыхался снаружи. В тот же самый день последний понтифик начал распродажу ватиканских сокровищ. Золото и драгоценности, библиотеки, картины, скульптуры, фрески, облачения, тиара, мебель — всё, по благословению князя епископов, пошло с молотка, под бурные аплодисменты и ликование всего христианского мира. А самые экзальтированные, охваченные инфекционной истерией, призывали уподобиться церкви, раздать всё и сделаться нищими. Какой бессмысленный героизм в противодействии вечному порядку вещей! Благородство викария Христа ухнуло в бездонную бочку: всех средств оказалось в итоге меньше, чем расходы Пакистана на продовольствие в год! В нравственном смысле он лишь доказал, что был неприлично богат, — будто какой-то махараджа, лишённый собственности властным декретом. Проглотив эту каплю, ничуть не утолившую его жажды, Третий мир снова обрушился на него, и тотчас же исполненное благодеяние обернулось грехопадением. Теперь Его святейшество метался по опустошённому, испоганенному дворцу, боясь бросить взгляд на ободранные до кладки — по его повелению — стены. Он долго умирал в пустой келье, на простой кровати с железной панцирной сеткой, между кухонным столом и плетёными стульями, как заурядный священник из бедного городского предместья. Какая жалость, — ни тебе зрелища, ни распятия по требованию перед замершей в нетерпении толпой. Этого Римского папу избрали незадолго до ухода профессора на покой.
