— Я правда хочу, чтобы вы достигли неподражаемого мастерства на этом инструменте. Да, знайте, что мое избавление придет лишь тогда, когда вы своим искусством превратите в ничто мои прегрешения.
Левански подошел к роялю, открыл крышку, поправил ноты, словно хотел спасти хотя бы задним числом все то, на что показывал человек в военном мундире. Убедившись наконец, что в доме никого больше нет, Левански запер парадный вход, переднюю, дверь на второй этаж и, переведя дух, решил из-за портьеры понаблюдать за гравийной дорожкой, которая вела к воротам. Но там уже никого не было.
Что случилось, то случилось. Пианист с тех пор не выходил из дому. Он стал думать о ничего не подозревавшей фрау Альтеншуль, не ведет ли она с ним двойную игру.
Фрау Альтеншуль хотела ясности. На следующее утро она уже шагала по Кёнигсаллее. День выдался солнечным, но прохладным, накануне был обильный снегопад, и тротуары оказались под толстым слоем снега. С большим трудом, балансируя на узкой проторенной дорожке, которая, словно ущелье, разрезала сугробы из грязи и льда, она кое-как добралась до подъезда особняка. Ее сердце готово было разорваться от нетерпения и граничащего с досадой раздражения. Она даже не потрудилась посмотреть на окна, чтобы убедиться, по-прежнему ли они занавешены. Она отнюдь не собиралась скрывать свое появление, тем более что дверь была приоткрыта. Она вошла. В передней было сильно натоплено, свет не горел. В нос ударил запах старых духов. Однако со второго этажа, где они веселились всего несколько недель назад, на лестницу проникал луч света, достаточно яркий, чтобы различить ступеньки. Наверху кто-то брал один и тот же аккорд.
На втором этаже особняка царил полнейший беспорядок, какой производят обычно неряшливые натуры: большой обеденный стол был задвинут в угол, повсюду валялись надорванные упаковки из-под сухариков и печенья, на стульях и стенных полках стояли чашки и стаканы с недопитым кофе или чаем, и тут же рассыпанный сахар. Аралия на пилястрах засохла, низ штор поднят с пола и разложен на подоконниках, абажур лампы покрыт кухонным полотенцем, рояль в эркере завален одеждой и нотными тетрадями, так что инструмент едва угадывался. За роялем сидел Левански.
Он был крайне сосредоточен. Всклокоченные волосы в беспорядке свисали на плечи, а отдельные пряди попали за распахнутый ворот рубашки. Впалые щеки поросли щетиной, и вокруг глаз были такие темные круги, что казалось, зрачки выглядывают из пещер. К тому же он был в очках с тонкой золоченой оправой, блеск которой совершенно не соответствовал его теперешней внешности. Все это придавало невыспавшемуся лицу пианиста черты призрака. Он тупо смотрел на клавиатуру и упорно пытался выжать из себя то, что у него никак не получалось. Он не заметил, как фрау Альтеншуль вошла в комнату и на некоторое время стала свидетельницей этих вымученных усилий, этого артистического упрямства, если не твердолобости, которые грозили довести его до полного изнеможения.
