― Будет, ну тебя! ― с досадой сказал Паршин.
― Да как же, ваше степенство! Кабы я не понимал, кого везу, а то видишь… У, тварь! ― и извозчик снова размахнулся. ― Ее кормишь, кормишь, а она…
― Врешь ведь, ― проговорил Паршин. ― Небось и забыл, когда последний раз овес давал.
― Овес?! Мы на сечке. С брюха смотрит как жеребая, а силы-то и нету.
― Так бы и говорил ― сечка! А то "кормим"… ― Паршин поглядел на залатанный, выцветший кафтанишко возницы, на нескладные большие рукавицы, перевел взгляд на испитое лицо с обвислыми, словно выдерганными усами и редкой бороденкой.
― В отхожем, что ли?
― А то как же. В отхожем.
― Так тебе бы давно уже в деревню пора.
― А то как же, пора.
― Чего же ты тут маешься?
― Маюсь. А то как же?…
Извозчик сел совсем боком и принялся рассказывать Паршину длинную историю о том, как он всю зиму мается в Москве, как невозможно стало свести концы с концами, так как он ― один мужик на весь двор. А тут еще сноха-солдатка погорела, так и вовсе хоть плачь. Заработал полтораста за зиму ― все в деревню отправил. Теперь вот нечем хозяину извозного двора за солому платить…
― А ты из каких?
― Куркинские мы.
― Михайловской волости? ― подавшись всем телом вперед, быстро спросил Паршин.
― Михайловской. А то как же?… Да вы нешто знаете?
Паршин внезапно умолк. Извозчик, привыкший ко всяким седокам, попробовал было еще говорить, но, увидев, что седок уткнулся носом в шубу, снова повернулся к своей клячонке и принялся чмокать.
А Паршин исподлобья глядел на его выгнутую кренделем спину и думал. Думал о родном Куркине, из которого ушел молодым парнем; о том, что, наверно, в Куркине и сейчас много таких вот мужиков, готовых целую зиму промаяться на морозе, без сна, впроголодь, чтобы отдать погоревшей снохе полторы сотни, собранные по двугривенным, по четвертакам, выстеганные из костлявой спины клячонки. И сколько такой мужик перевидает за свою долгую жизнь, что ездит извозчиком! Сколько добра и зла пройдет перед его глазами. Сколько воров, громил и убийц перевозит он, каких разговоров наслушается по чайным, как наудивляется легкой жизни господ и разных лихих любителей чужого добра! И ни разу не шевельнется у него мысль, что-де можно бы и самому попробовать этой легкой жизни. Что ему стоило бы темной ночью скинуть где-нибудь в переулке пьяного седока или ограбить старушку, что попросила его подождать с вещами у дверей? А ведь вот не соблазнился же он этой жизнью, не пошел ни на кражу, ни на убийство! Так почему же он, Паршин…
