Сажусь на пол, беру первое попавшееся. Ага. Замечательно. Опять немцы. Die Geburt der Tragodie. Как говаривал Готфрид Бенн, философия — чисто немецкое изобретение. Поэтому первым немцем был Гераклит, вторым — Платон, и оба — гегельянцы. Что такого в немецком языке, отчего любой акт подлинной мысли почти автоматически облекается в акт философствования? А во что облекается акт мысли в русском языке? В религиозный экстаз? Языки аналитические, языки флексивные. А как насчет японской философии? Китайской? Границы мира — они же границы языка.
Интересно, если думать по-немецки, то имеешь ли шанс выдумать хоть что-то на уровне Nietzsche? Или дело не в выразительных методах, а гораздо глубже? Как мысль воплощается в слове? Как слово воплощается в бытие? Возьмите любую мантическую систему, чтобы убедиться в онтологичности языка! Каббала. Руны. Таро. Осколки, остатки чего-то невообразимо древнего, давно канувшие в Лету технологии, который использовались для… для чего?
Звонок. Blyat\!
— Да? — сухо и ядовито.
— Привет!
— Иди на huj! — сужаю границы собственного языка, избавляясь от дозы метафизической интоксикации. Мат — хорошее противоядие.
— Это я.
— Ну?
— Лежу вот… — голосок жалобный, напрашивается на снисхождение.
— …
— Зайдешь? — Танька вздыхает.
Напрягаюсь — сейчас последует очередная история о жутких несчастьях. Будет жаловаться на столовку, где ей дали несвежие пельмени, которые теперь лежат в желудки, тесно прижавшись друг к дружке. Или на каблук, который защемило в какой-то дыре, так что его пришлось выковыривать оттуда отбойным молотком. Сотни случайностей, свершающиеся лишь для того, чтобы в понедельник утром звонить подруге и нудно жаловаться на мир.
— Хочешь совет? — предлагаю.
— Ну?
— Скажи громко, ясно и с расстановкой: «А пошло оно все в pizdu!»
Шоковое молчание.
— Я… я не могу… я не одна, — сексуальный шепоток.
Вот это да!
— А какой у него член? — интересуюсь.
— Что?!
— Болт, абдулла, гордеич, huj, в конце концов! — перевожу. — Одичала в своем бабьем королевстве? Забыла чем мужики pizdu таранят?
— Какие мужики?! — Танька в ступоре.
— Ты же сказала, что не одна?
— Дура! — яростно шепчет. — Тут мама белье гладит!
Тьфу! Клиника!
— Тем более скажи, — настаиваю. — Повторяй за мной… А… пошло… оно… все…
Гудки. Вот так. Возвращаю трубку на место. Жду. Она позвонит.
— Жизнь — это страдание, — мрачно заявляет Танька, спустя десять секунд.
Молчу.
— Сладострастие есть грех.
Молчу.
— Не следует рожать детей, — настаивает Танька.
