Не дрожат листы...
Подожди немного,
Отдохнешь и ты.
- Как? - спросил он, кончив декламировать.
- Что?
- Стихи-то? - И Губарев поглядел строго и ожидающе.
- Хорошо. Я их с детства знаю.
- Это очень хорошо. Это "Ночная песня странника" Гёте, величайшего поэта Германии.
- Гёте? Это, по-моему, стихи Лермонтова.
- Лермонтов их перевел только, Вася. Гениально перевел...
С того места, где стояли Василий, Губарев и Назаров, была видна верхушка красной черепичной крыши длинного, видимо одноэтажного, здания, высоко над крышей поднималась квадратная кирпичная труба, стянутая в нескольких местах, через ровные промежутки, железными ремнями. Труба чуть дымила, и люди в полосатых одеждах знали, что это за крыша и что за труба, ибо крематории во всех немецких лагерях почти одинаковы. Чуть дальше виднелось еще несколько таких же труб.
- А я защитил диссертацию по творчеству Гёте, - все так же негромко сказал Губарев, глядя на эту трубу. Потом чуть повернулся направо, долго смотрел поверх каких-то построек на синеватые склоны невысокой горы, густо заросшей деревьями.
И вдруг глаза его набрякли, в свете тусклого дня в них блеснули слезы.
- Валь?! - качнулся к нему Кружилин. - Чего ты?
- Ничего, ничего, - прошептал Губарев. - Я всю жизнь мечтал побывать в Тюрингии... в Веймаре... - Голос его прерывался, заглох совсем, будто горло заткнуло пробкой. Он сделал глоток, проглотил эту пробку. - В городе, где жил великий Гёте...
Василий не понимал, что происходит с Губаревым, не знал, что сказать.
- Ничего... Задавят наши фашистов - и побываешь.
- Уже, уже... - сдавленно прошептал Губарев. - Только что был там, несколько часов назад. Я узнал это место. По репродукциям, по фильмам... Это вот... - Губарев кивнул в сторону. - Это гора Эттерсберг. Она вся заросла дубами и буком. Гёте здесь и написал эти стихи в 1780 году, на стене охотничьего домика, в горах, карандашом... Мы знаешь где? Мы знаешь где? В концлагере Бухенвальд. Бухенвальд - это значит буковый лес...
Василий как-то сразу даже и не мог осознать, что же такое говорит ему Губарев, а потом для этого уже не было времени. По колонне пленных прошло движение, возник было говорок и увял, точно придавленный чем-то. Василий поверх голов увидел, как медленно распахиваются массивные ворота под вышкой словно челюсть чугунная разверзлась лениво и нехотя.
Автоматчики, которые конвоировали колонну до Бухенвальда, стали по сторонам, все так же держа оружие на изготовку, откуда-то появились эсэсовцы с карабинами и резиновыми дубинками, подняли крик, галдеж, хлопнул где-то сбоку выстрел. Колонна, грохоча по булыжнику деревянными башмаками, потекла в открытые чугунные ворота, сперва медленно, потом все быстрее. Но эсэсовцы орали свое: "Шнель, шнель!", колотили крайних прикладами и дубинками. Каждый заключенный, чтобы избежать ударов, пытался забиться в середину колонны, побыстрее втиснуться в ворота. Люди давили друг друга, некоторые падали, их топтали бегущие сзади. Еще донеслось сбоку два или три выстрела, треснула негромко, заглушенная грохотом башмаков, автоматная очередь.
