его, обращалась къ нему съ вопросами тою тихою, почти шепотливою, проницающею интонаціей голоса, которая была одною изъ тайнъ ея очарованія и которою владѣла она въ совершенствѣ: на лицѣ холодное, небрежное, чуть не презрительное выраженіе, а чуть слышный голосъ такъ и вьется, такъ и льнетъ, такъ и захватываетъ… Она знала, какъ электрически дѣйствовалъ этотъ голосъ на Авалова, какъ загорался онъ весь отъ его бархатныхъ звуковъ и, забывая свою задумчивость, умѣлъ въ свою очередь находить слова, полныя горячаго молодаго чувства… Но на этотъ разъ и этотъ обаяющій голосъ какъ бы потерялъ силу вызвать его изъ его страннаго оцѣпенѣнія. "Баяхтеровъ est trop brillant; le pauvre garèon и робѣетъ предъ нимъ, и ревнуетъ его", объяснила себѣ мысленно Тата, и тутъ же рѣшила, что слѣдуетъ успокоить и открыто поощрить "бѣднаго мальчика".
Сани въ это время подскочили, пролетая чрезъ какой-то ухабъ.
— Ouf la-la! воскликнула со смѣхомъ Lizzy.
— Извините, графиня! послышался вслѣдъ за этимъ голосъ Бухтеярова.
— За что?
— Я, кажется, толкнулъ васъ ногою…
— Или я васъ моею… C'est bien heureux! уже совсѣмъ расхохоталась маленькая графиня:- а то вы прячете ваши ноги отъ моихъ avec tant de pudeur, будто увѣрены que j'irai vous faire du pied comme ou fait de L'oeil… C'est la quintessence de l'impertinence, mon cher, savez vous!.. Но вы это, повидимому, не считаете нужнымъ знать, en votre qualité de héros… Тата, любишь ты героевъ? обратилась она, не останавливаясь, къ княжнѣ нашей съ тѣмъ неисчерпаемымъ brio и неожиданностью переходовъ, которые отличали ее.
— Героевъ? небрежно протянула, повторяя, Тата, какъ бы не слыхавъ предыдущаго:- да, сказала она, — люблю… издали, на разстояніи ложи отъ сцены…
Еслибы не безлунная ночь, она ужаснулась бы можетъ-быть отъ выраженія, мгновенно запылавшаго и также быстро покрывшагося смертельною блѣдностью лица Бахтеярова… Но онъ сдержался, отвѣчалъ все тѣмъ же своимъ тономъ безпечной веселости:
— И прелестно дѣлаете, княжна: въ ложѣ гораздо удобнѣе сидѣть въ компаніи Молчалиныхъ, чѣмъ Чацкихъ:- ни смотрѣть, ни слушать не мѣшаютъ и съ мнѣніемъ пристегнувшей ихъ къ себѣ хозяйки неизмѣнно согласны.
Это было зло, и зло вдвойнѣ, поняла Тата, зло и для нея, и для Авалова, который, кромѣ того, еще могъ понять при этомъ все неудобство быть "пристегнутымъ…"
— Молчалины не нашего общества, проговорила она свысока и отчеканивая, — я ихъ не знаю по крайней мѣрѣ… Но Чацкихъ, признаюсь вамъ, я никогда не могла принять au sérieux. Трескъ, блеснетъ, дымъ, — и ничего больше!..
