В это утро Жешув пережил еще два налета немецкой авиации, а потом до конца дня все было тихо. Из сообщений по радио мы узнали, что на всей польско-немецкой границе идут ожесточенные бои; часто звучали сводки о налетах на польские села и города. Мы предполагали, что это произойдет, но не знали когда, и были практически не готовы к обороне. Наше вооружение по сравнению с немецким не выдерживало никакой критики. Что мы могли противопоставить воздушной мощи противника, господствующего в небе над Польшей? Всего лишь несколько десятков истребителей[1].
Мои передатчики раскалились от напряженной работы. Взводы особого назначения поддерживали связь с армейской группой, передавая и получая информацию, определяя местонахождение и наводя самолеты с помощью радиолокационной станции. Другая группа занималась радиоперехватом. Пойманные немецкие сообщения пересылалась в штаб, в службу радиоразведки.
Война началась, но, несмотря на бомбежки и обстрелы, мы все еще не могли в это поверить.
Осознание случившегося пришло утром следующего дня. На рассвете немцы опять совершили воздушный налет на Жешув, и тысячи беженцев двинулись в восточном направлении по дороге, проходящей в нескольких сотнях метров от нашего расположения. Немецкие бомбардировщики, сбросив бомбы в гущу людей, заполонивших дороги, добивали оставшихся в живых из пулеметов. Потрясенные происходящим, чувствуя полную беспомощность, мы с ужасом наблюдали за дорогой из оврага, в котором находились наши замаскированные передатчики. Кто-то пытался стрелять из винтовки по самолетам со свастикой, кто-то грозил им кулаками. Когда самолеты улетели, мы выбежали на дорогу, чтобы оказать помощь.
В живых осталось всего несколько человек. С трудом встав на ноги, покачиваясь, они вдруг бросились бежать. Некоторые, беспомощно оглядываясь по сторонам, искали близких. Со всех сторон неслись стоны и крики о помощи. Дорога была усеяна трупами; некоторые превратились в бесформенную массу. Страшная смесь из разорванной плоти, человеческой и лошадиной, вещей, продуктов, сломанных телег, пропитанной кровью земли устилала дорогу.
Картина массового убийства потрясла меня до глубины души. Я почувствовал, что у меня подкашиваются ноги, и был вынужден сесть на край оврага. Меня трясло как в лихорадке. Немного придя в себя, я с трудом встал и понял, что надо действовать. Увидев руку, высовывающуюся из кучи развороченной бомбой земли, я наклонился, собрался с силами и, потянув, упал на спину. Тела не было; я вытянул одну руку. Это испытание оказалось мне не под силу; никогда еще мне не было так плохо.
