Вопль усилился, на этот раз он, вне всякого сомнения, походил на громкий плач грудного младенца.
– Боже мой! – Шмидт был готов впасть в глубокую истерику. – Ребенок! Рыдает!
– Я ничего не слышу.
– Ребенок, это детский плач, Канн. – Шмидт почти причитал. – Где-то там, перед нами! В глубине коридора ребенок! О небо, неужели такое возможно?
– Шмидт, а вы куда как трусливее, чем я предполагал! – Голос Канна был преисполнен ледяного презрения. – И как только вы смогли завоевать доверие Аненербе? Прекратите хныкать и следуйте за мной.
Канн двинулся вперед, не обращая внимания на спутника. Окоченевший от страха Шмидт поспешил за ним. Обернувшись, он краешком глаза приметил какую-то неразличимую тень. Он мог поклясться, что это был ребенок. Шмидт закрыл глаза, чтобы отогнать видение, а когда открыл их, кто-то или что-то отчетливо прошептало вблизи него:
– Multi famam…
Марко Шмидт мысленно дополнил эти два слова, припомнив давно знакомую ему сентенцию:
– …consientiam pauci ventur[39].
Это был старый полуразвалившийся дом. Высокие липы, теснившиеся на заднем дворе, придавали ему вид заброшенной сторожки на самом краю света. Похоже, эта сгнившая хибара из самана, крытая черепицей, была построена в самом начале века, олицетворяя собой на практике единение вечного сербского стремления к семейному очагу и врожденной скромности южан. Домишко окружал низкий деревянный забор из подгнивших досок. Двор с садом, некогда, несомненно, ухоженный, теперь зарос дикой травой. От калитки к дверям вела длинная утоптанная тропа.
Неманя поглядывал то на нее, то на окна дома, откуда пробивался слабый мерцающий свет. Время от времени в них мелькала какая-то тень, только это и свидетельствовало, что в доме все-таки кто-то живет.
Он простоял почти полчаса, всматриваясь то в окна, то в узкую тропинку, протоптанную в траве.
Там, за оконным стеклом, его старый друг считает свои последние дни. Согбенная тень, что время от времени появляется в окне, конечно же, принадлежит его сестре.
«Боже, – подумал Неманя, – какой жестокой может оказаться жизнь! Неужели именно ты, мой Драгутин, ты, который когда-то носил только французские шелковые рубашки, а в белградских салонах пил исключительно «Хенесси», по которому на белградских балах сходили с ума прекрасные дамы, неужели ты заканчиваешь свою жизнь в этом захолустье? На что тогда надеются все прочие наши приятели, которые тебе и в подметки не годились?»
Неманя тут же припомнил и свои прекрасные дни в том Белграде, которого больше нет, в Белграде, который в апреле 1941-го сровняли с землей швабские бомбы. Припомнил и Драгутина, тогда еще молодого поручика, перед которым открывалась прекрасная карьера, их гулянки по кафанам Скадарлии
