Эти пьянящие дни остались в прошлом.
Но лето все такое же, в правом углу сада цветут ландыши, от холодной колодезной воды ломит зубы, а варены из айвы тает во рту точно с таким же сладким вкусим, что и в детстве.
Правда, нынче играют в другие игры. И по правилам одной из них, той, что принесла с собой войну и раскол, надо было сохранять мудрость. Потому он и не отказал в просьбе, которую этим утром передал ему официант из «Карпатии», которой он владеет на паях с Томой Шебеком. Старый его знакомый, гармонист Нишавац, просил, чтобы он приютил на два-три дня офицера-четника Неманя Лукича. Его не очень обрадовало, что в эти тяжкие времена под крышей его дома окажется чужак, но Нишавац и вправду был его хорошим другом и уважаемым человеком, да и четники могли истолковать отказ по-своему.
Лукич появился около полудня. Высокий длинноволосый мужчина с резкими чертами лица, будто вытесанного из камня, и с ухоженной бородой вошел во двор дома Теофиловича.
Он опустил на землю небольшой чемодан и пробормотал:
– Бог в помощь…
– И вам тоже, – ответил Крсман, которого очень удивило, что гость в теплый июньский день облачился в тяжелую солдатскую шинель.
Он сошел с веранды, протягивая на ходу руку, на его лице играла неуверенная улыбка.
– Мы счастливы принять вас в нашем доме, господин майор. Позвольте…
Он непринужденно подхватил чемодан и провел Лукича в дом, по пути показывая, где находится просторная гостиная, где ванная, а где домовая часовня, в которой он сможет помолиться, если у него возникнет в том нужда. Майор Лукич безмолвно следовал за ним, словно призрак.
Наконец они сели в гостиной за покрытый белой скатертью стол. Неманя снял тяжелую пропыленную шинель и бросил ее на соседний стул. Крсман, не скрывая удивления, уставился на звезду Карагеоргия на груди гостя и взволнованно спросил его:
– Вы… участвовали в Первой мировой?
– Нет, от отца досталась. Он погиб здесь, недалеко от Ниша, у Белой Паланки.
– Понимаю. Позвольте мне выразить вам соболезнование.
Слегка смутившись, Крсман позвал жену:
– Данка!
В комнату, сложив руки на животе, неслышно, словно вовсе не касаясь стопами пестрого ковра из Пирота, вошла шатенка средних лет. Она остановилась у стола рядом с Неманей, который с нескрываемым интересом рассматривал комнату, обставленную в традициях богатого южного дома.
– Я слушаю, Крсман…
Голос ее был глубоким, как-то старчески торжественным, но прежде всего – холодным.
Неманя не смотрел в ее сторону, однако почти физически ощутил утонченное презрение, которое она внесла с собой в гостиную. Это был тот вариант презрения ко всему на свете, который охотно культивируют спутницы жизни состоятельных господ. Это была холодная, бескровная ненависть, распространявшаяся на все, что такие дамы считали в этой жизни излишним и бесполезным. Например, на визит незнакомца.
