Не отходя от мертвой жены, Моне взялся за кисти. Не для того, чтобы лучше ее запомнить, а потому, что был всецело поглощен изучением цвета. И этот интерес оказался сильнее горя. Клод Моне ни на секунду не переставал быть художником, а потому смерть жены он претворил в произведение искусства, какие вешают в музеях.
***
Снова листаю большой альбом Робера Капы.[43] И снова задерживаюсь на фотографии, которую особенно люблю. За что же именно — вот что мне хочется понять на этот раз. Что изображено на ней? Три девочки и американский солдат. Двух он держит за руки, третья пристально смотрит на него.
Самое главное, самое притягательное в фотографии — взгляды всех четверых.
Читаю подпись: «Лондон, январь — февраль 1943. Американский солдат с сиротами, которых „удочерил“ его полк».
Вот оно что… я опять гляжу на фотографию.
На девочках одинаковые ботинки на шнурках, одинаковые пальтишки и одинаковые платьица, застегнутые спереди на все пуговицы. По этой одежде их легко опознать, как солдат по военной форме.
В композиции можно выделить треугольник, вершина которого — лицо солдата, основа же проходит не по линии ног, а выше — по линии рук.
И все происходящее распределяется строго по сторонам треугольника:
первая девочка, справа от солдата, не прикасается к нему, а только смотрит с надеждой и мольбой, вторая, та, что слева, настойчиво, изо всех сил стискивает его руку — ведь он на нее не смотрит, побелевшие костяшки плохо вяжутся с бледной улыбкой, а третья, согретая обращенным на нее взглядом солдата и теплом его руки, радостно улыбается в объектив; улыбаются, доверчиво, все трое, но сразу видно — это осиротевшие дети.
Попадись мне этот альбом лет десять тому назад, когда я думал, что фотография, в сущности, потеряла для меня смысл, я, может, не стал бы бросать эту профессию.
Даю себе слово вернуться к ней.
***
Помню, однажды, мне было, наверно, лет двенадцать, я встал ночью и пошел на кухню попить. В столовой на буфете в алюминиевом стаканчике горела свеча. Забыли потушить, решил я, и задул ее — хотел как лучше. А ведь знал, что ее зажгли в память об отце и младшем брате моей мамы — была годовщина их смерти (на самом деле точного дня никто не знал — их забрали, и все). Утром мама просто сказала мне: не нужно было гасить свечу. Лучше б она меня наказала. Так и вижу ее удивленный взгляд, расстроенное лицо. Вижу все, до мелочей: вот она принесла из кухни спички, встала спиной ко мне, почти прижавшись к буфету, бережно наклонилась над свечкой. Как будто хотела защитить ее. Вот на стене замерцал отблеск дрожащего пламени. А мама так и застыла. На ней бежевый вязаный жилет, под ним свисают две ситцевые ленты в цветочек — завязки от фартука. Она, наверно, плачет.
