На оборотной стороне приклеена небольшая пожелтевшая от времени бумажка, почти такая же грязная, как и сама картина. На бумажке всего одна машинописная строка, а то, что в скобках, дописано от руки:
«Vrancx: Pretmakers in een Berglandschap (um 1600 gemalt)».
Не то! Не то! Ошибка с датой и автором. Что же касается названия, его надо сначала перевести.
— Вот вам ваш голландский, — говорит Тони.
Да. Pretmakers в горах… Как перевести pretmakers?
— Тысяча шестисотый год, — продолжает Тони. — Немного ближе к вашему периоду, а?
— Ближе, но мой пятнадцатый век начался на целых двести лет раньше.
— Да, друзья, на вас не угодишь. Так вы не знаете, кто такой этот мистер Вранкс?
— Весьма приблизительно.
— Хотя, если здесь не написано — Чарли Вранкс…
— По-моему, его звали Себастиан.
— …то это точно не Вранкс.
— Согласен, это маловероятно. — Я изображаю сожаление, но говорю правду, потому что это действительно маловероятно. Если автор этой картины — Себастиан Вранкс, то Луна — огромный круг швейцарского сыра. Мой внешне правдивый ответ — это пунктир уже сложившейся у меня в голове линии поведения. Я думаю, что откровенно лгать мне, конечно, не следует, но и без истины окружающие обойдутся… Да нет же, мне нельзя об этом думать, нельзя! И тем не менее я не могу не думать. Того бесконечного мгновения, за которое собаки успевают вскочить на ноги и все мы вслед за Кейт проходим наконец в холл, мне оказывается достаточно, чтобы заново спланировать всю свою жизнь.
Я выманю у него картину — вот теперь смысл моей жизни. Не знаю, как мне это удастся, но я заполучу ее, я уверен.
— Может быть, это неизвестная работа Рембрандта? — говорит Лора, которая ходила за моим пальто.
— Надеюсь, мы не слишком утомили вас своим «семейным альбомом», — произносит Тони, помогая мне вдеть руки в рукава.
— Нет-нет, что вы. Было очень интересно. Жаль только, что помочь мы вам так и не смогли.
— Вы даже не представляете, — жалуется Тони, — каково это — продавать вещь, о которой вам ни черта не известно. Единственное, в чем вы уверены и так, это что против вас весь мир. Вы чувствуете себя самой одинокой душой на свете.
Он открывает входную дверь, и собаки выскакивают наружу, оглашая лаем ночную тьму. Когда мы поворачиваемся на пороге, чтобы попрощаться, и я смотрю на Тони, у меня внезапно возникает к нему чувство жалости. В его голосе мне слышатся пораженческие нотки. Вода по-прежнему тихонько капает из дырявой водосточной трубы где-то над головой, собаки за долгие годы проскребли до дерева белую краску на дубовой двери. Жена его, которая стоит у него за спиной, давно сбежала бы в ночь вслед за собаками, если б могла. Его мир окончательно рушится, и он не понимает почему.
