Солдаты, миновав деревню, продолжали свой марш, направляясь в горы. Прошло уже более трех часов с тех пор, как они, ведя боевые учения в горных условиях, пересекли склоны, долины и леса и достигли гребня последней горы. Ветер усиливался, дышать становилось все труднее, да к тому же и еда кончилась, и возвращаться отряду пришлось чуть ли не бегом. Шестеро солдат, хотя и знали о суровом наказании, которое их ждет, отстали от строя. Поскольку это были специальные учения, призванные выявить взаимозависимость голода, усталости и мороза, заранее предполагалось, что отставшие от строя обязательно будут, и поэтому за отрядом шло подразделение санитаров. Однако, догнав отряд, они привели с собой лишь пятерых отставших. Один из солдат бесследно исчез.
Солдат голоден. Он непременно придет в деревню. И если только ему удастся, постарается похитить гражданскую одежду.
Повесив трубку, полицейский ссутулился и поплелся обратно к печке. Шмыгая носом, он долго почесывал лысину. Потом, подняв голову, посмотрел на часы. Было половина восьмого. Выходить не хотелось. Очень уж холодно на улице. Да и неизвестно еще, вправду ли этот солдат дезертир или нет. Вьюга-то страшная. Может, просто отстал от товарищей и заблудился. Да и какой дурак будет дезертировать, когда кругом все покрыто снегом. По следам его сразу же найдут и схватят. Ну конечно, заблудился. Значит, замерзает сейчас где-нибудь. Хотя, если только ветер будет дуть, как сейчас, то снег, наоборот, пожалуй, помощник. Ветер заметет следы. Может, он и запланировал свое преступление в расчете на это? А ветер взял и утих. Вот он и устроил себе ловушку. Злое дело никогда не сходит с рук... Пока я получил лишь сообщение. Но приказа не получал. В общем-то, это дело жандармов, а не мое. К тому же, дезертир — это тебе не беглый преступник, просто трус — и больше ничего. Плюнь, плюнь, нечего соваться не в свои дела. Да я никогда в жизни не слышал, чтобы дезертиру удалось бежать — всегда ловят...
Ему показалось, что в дверь тихо постучали, и он поспешно обернулся. Некоторое время прислушивался, но нового стука не последовало. Наверное, послышалось. Но почему-то вдруг забеспокоился. И не просто забеспокоился. Это было другое чувство, близкое к неизъяснимому страху. Дезертира он, разумеется, не боялся. В нем не всколыхнулась ненависть, как это бывало, когда дело касалось обычных преступников, и поскольку ненависть не всколыхнулась, он отчетливо представил себе существование людей, приказывающих ему ненавидеть, и это заставило его увидеть пропасть между преследователем и преследуемым, о чем он забыл, потому что до сих пор прочно стоял на позициях преследователя. Движимый угрызениями совести, он поднялся. «Нельзя так!» — решительно сказал себе вслух. Но беспокойство все равно не улеглось. Это было еще совсем маленькое, притаившееся внутри беспокойство. Но вскоре его охватил невероятный страх. Внутреннее беспокойство было беспокойством соучастника преступления, беспокойством, которое испытывал в деревне каждый, и ему тоже его не избежать, и вот оно-то и было причиной невероятного страха. Стар стал. Он неожиданно разозлился на себя. «Когда будут судить, судить будут всех, на меня одного не свалят». В горле запершило. Он прикрыл поддувало, нацепил меч и, подняв воротник шинели, вышел наружу.
