Под конец моего проживания в Африке власти стали запрещать африканцам натирать мелом головы. Меловая обработка преображает людей обоих полов: никакие драгоценности не в состоянии придать танцующим настолько праздничный вид. Стоит хотя бы издали заметить группу вымазанных розовым мелом кикуйю, как сама атмосфера начинает вибрировать от предвкушения праздника.
В дневное время танцы под открытым небом страдают от отсутствия разумных ограничений. Сцена слишком велика — где ее начало, где конец? Как ни размалеваны танцоры, как ни велик их головной убор из страусовых перьев, как ни кокетливо обернуты их лодыжки обезьяньими шкурами — все равно под гигантскими деревьями они выглядят рассыпавшейся стайкой карликов. Все действо — включая большие и малые круги танцоров, кучки зрителей и неугомонной ребятни — заставляет вас постоянно стрелять глазами в разные стороны и в результате утомляет. Сцена чем-то напоминает старое панорамное полотно с изображением баталии, на котором из одного угла наступает кавалерия, в другом готовится к бою артиллерия, а по диагонали мчатся по своим делам офицеры-порученцы.
К тому же дневные нгома сопровождаются оглушительным шумом. Танцевальные ритмы дудок и барабанов часто заглушаются криками зрителей; танцующие девушки тоже испускают пронзительный визг, когда кто-нибудь из партнеров-мужчин делает особенно удачный прыжок или ловко крутит над головой копьем. Старики, рассевшиеся на траве, не прекращают беседу.
Изысканное удовольствие — наблюдать за древними старухами-кикуйю, постепенно опустошающими сосуды-калабаши и оживленно вспоминающими те деньки, когда они сами могли отплясывать в круге; их лица становятся все более счастливыми по мере того, как все ниже опускается солнце и иссякает их запас тембу. Иногда, когда к ним присоединяются старики, какая-нибудь из старух может настолько погрузиться в воспоминания о былом, что, вскочив на ноги, делает пируэт, как молоденькая ндито. Толпа не обращает на нее внимания, зато сверстники награждают ее аплодисментами.
Ночные нгома были куда серьезнее. Их устраивали только осенью, после уборки кукурузы, в полнолуние. Не думаю, чтобы в них имелся какой-то религиозный смысл, однако в прошлом они наверняка были наполнены мистическим содержанием; во всяком случае, танцоры и зрители были такими ночами преисполнены священной торжественности. Самим танцам было не меньше тысячи лет. Некоторые — те, что вызывали особенное одобрение у матерей и бабок танцующих, — пользовались у белых поселенцев репутацией безнравственных; белые полагали, что их следовало бы вообще запретить.
