Трагическая судьба исчезающего племени маасаи с противоположного берега реки была видна с фермы как на ладони. Год за годом племя таяло. Это были вояки, которым больше не давали воевать, издыхающий лев с вырванными клыками, кастрированный народ. У них отняли копья и даже их огромные щиты, и в заповеднике по пятам за их стадами крались львы. Однажды я приказала превратить троих молодых бычков в волов, чтобы они покорно таскали плуги и фургоны; после операции их заперли в загоне у кофесушилки. Ночью гиены, почуяв кровь, проникли в загон и зарезали всех трех кастратов. Такой же будет, увы, и судьба маасаи.
— Жена Канину, — сказал Фарах, — горюет, что лишается так надолго сына.
Я не стала вызывать Канину, потому что не знала, верить ли в рассказ Фараха, но когда сам старик появился у меня в следующий раз, я вышла и завела с ним беседу.
— Канину, — начала я, — жив ли Каберо? Может, он у маасаи?
Африканцы всегда готовы к любым вашим действиям. Канину немедленно разрыдался, повторяя имя потерявшегося сына. Я какое-то время молча слушала его причитания, а потом молвила:
— Канину, приведи Каберо сюда. Его не повесят. Он останется на ферме, с матерью.
Канину не прекратил свои завывания, но некстати вырвавшееся у меня словечко «повесят» не прошло мимо его слуха. Вопли стали еще пронзительнее, и он принялся расписывать, каким многообещающим помощником рос Каберо и как он, отец, отдавал ему предпочтение среди остальных детей.
У Канину было множество детей и внуков, которые ввиду близости его деревни все время болтались неподалеку. Среди них имелся крохотный внучонок — сын одной из дочерей Канину, выданных замуж за маасаи, вернувшейся назад вместе с отпрыском. Внука звали Сирунга. Смешение кровей обусловило такую живость, такую изобретательность и сообразительность, что в нем виделось что-то сверхчеловеческое: это был живой огонь, неисправимый сорванец, любимец всей фермы. На беду, он страдал эпилепсией, из-за чего его боялись остальные дети: они не принимали его в свои игры и дразнили шайтаном.
Сжалившись над бедняжкой, я взяла его в дом. Болезнь не позволяла ему работать, зато он наполнял дом весельем и повсюду следовал за мной, как черная вертлявая тень. Канину знал о моей привязанности к этому ребенку, но до поры до времени просто улыбался, как всякий снисходительный дед; теперь же он ухватился за него, как за непобедимое оружие. Он уверенно заявил, что предпочел бы, чтобы Сирунгу десять раз сожрали леопарды, лишь бы сохранить Каберо; теперь, когда Каберо не стало, пускай и Сирунга пропадает — ему, Канину, все равно, ибо Каберо был солнцем его очей и отрадой его сердца.
