Из Вейербурга 24 ноября царевич написал вице-канцлеру собственноручное письмо с выражением благодарности:
«Я благополучно прибыл на место и нахожусь в полном довольствии. Премного благодарен за предоставленное содержание и оказание его цесарским величеством милости. Также прошу и впредь не обходить меня вашими заботами. Я же во всяком случае постараюсь отблагодарить его и вашу светлость».
«В то же время, — продолжает Шёнборн, — царевич убедительно просил прислать ему тайно и оставить при нем греческого священника для утешения его в горестях и для спасения души. Желание иметь при себе священника он изъявил в первые дни своего приезда; впоследствии, при наступлении великого праздника, особенно просил о том. Вообще строго соблюдал посты и все обряды своей религии, невзирая на увещания, что тем может возбудить против себя подозрение.
5 декабря его императорское величество послал к царевичу одного из своих министров с поручением: 1) исследовать в подробностях весь ход дела, чтобы впоследствии, смотря по обстоятельствам, тем вернее можно было действовать; 2) выведать намерение царевича и рассмотреть отношения его к отцу; 3) узнать о его детях; 4) распорядиться отъездом в назначенное для него место и дальнейшим там пребыванием. Причем велено объявить, что греческого священника теперь найти невозможно, особенно такого, который согласился бы жить с царевичем в заключении, как требуют того обстоятельства, иначе откроется его убежище; между тем главное условие его безопасности состоит в том, чтобы царь не проведал о нем, пока откроется случай примирить их.
Царевич принял это объявление с необыкновенною радостью и согласился на все условия предложенного ему заключения, также относительно священника, с тем только, чтобы в крайней необходимости для него или для людей его не было ему отказано в присылке духовника.
По 1-му пункту касательно отречения от престола и пострижения в монашество царевич повторил все вышеизложенное и рассказал почти то же самое, что объявлено в царском манифесте (опубликованном позднее, уже после возвращения царевича в Россию. — Н. П.), с тем только различием, что царь и министры его старались всеми силами уверить публику, будто царевич добровольно отказался от престола; он же напротив того положительно говорил, что никогда не соглашался ни за себя, ни за своих детей, и только силою и страхом принудили его подписать отречение: он опасался невольного пострижения, смертных побоев, опоения, отравы. Много говорил о царском жестокосердии и кровопийстве. Гнев же и немилость к себе отца приписывал жестокой, в низких чувствованиях воспитанной, с тем вместе ненасытно честолюбивой и властолюбивой мачехе, также Меншикову, которого в особенности винил в дурном своем воспитании, в своей неспособности к делам и во всех несчастных последствиях, от того происшедших: Меншиков не заставлял его ничему учиться, всегда удалял от отца, обходился с ним, как с пленником или собакою, даже бранил его при людях поносными словами. Так продолжалось до 1709 года или до женитьбы царевича.
