Их мироощущение — оно космическое. В нем нет места — ни человеку здесь, ни ребенку там. Одни абстракции: раса, земля. Фольк. Ланд. Блут. Эре. Не благородство человека, а Эре, честь сама по себе. Для них реально только абстрактное, реальность же они просто не замечают. Это их чувство пространства и времени. Они смотрят сквозь пространства «здесь», «сейчас» в необозримые космические глубины, которые находятся вне пределов этих понятий, в вечность. И это смертельно опасно для жизни. Потому что со временем, когда-нибудь, жизни не станет. Были когда-то во Вселенной одни только частицы первозданной пыли, горячий газообразный водоворот, и ничего более, и так будет снова. А жизнь — она всего лишь заполняет промежуток между этими состояниями, Айн Аугенблик. Космические процессы ускоряются, превращая живое снова в гранит и метан; колесо вселенской истории крушит жизнь. Все в этом мире только временное. И они — эти безумцы — как раз и способствуют своей деятельностью торжеству гранита, праха, стремления к небытию. Они хотят помочь природе.
И, еще подумал он, я догадываюсь почему. Они хотят сами стать движущей силой истории, а не ее жертвами. Они отождествляют себя с Богом, с его всемогуществом и верят в свою богоподобность. Именно в этом суть их безумия. Они захвачены стереотипом; их коллективное «Я» увеличивается в объеме так, что они уже сами не в состоянии разобрать, с чего начинали, и тогда божественность их покидает. Это не высокомерие, не гордыня; это отрицание личности, доведенное до своего логического предела, когда уже нельзя провести грань между тем, кто поклоняется какому-нибудь богу, и тем, кто сам считает себя богом и требует поклонения. Не человек пожрал Бога — Бог пожрал человека.
Чего они не в состоянии постичь — так это беспомощности человека. Я мал, я слаб, я совершенно безразличен окружающей меня Вселенной. Она просто не замечает меня. Я живу неприметно. Но почему это плохо? Разве так не лучше? Тех, кого боги замечают, они уничтожают. Оставайся малым — и ты избегнешь ревности сильных мира сего.
Отстегивая свой привязной ремень, Бейнс произнес:
— Мистер Лотце, этого я еще никогда никому не говорил. Я — еврей.
Лотце поглядел на него как на человека, достойного сожаления.
— Вы об этом ни за что не догадались, — продолжал Бейнс, — потому что внешне я ничем не похож на еврея. Я изменил форму носа, сделал меньше жировые поры на лице, химическим путем осветлил кожу, даже изменил форму черепа. Короче говоря, по внешности меня невозможно уличить. Я вхож в самые высшие сферы нацистского общества и действительно часто там бываю. Никто меня не разоблачит. И… — тут он сделал паузу, стал близко, очень близко к Лотце, и добавил таким тихим голосом, что слышать его мог только Лотце. — И есть еще другие такие, как я. Вы слышите? Мы не погибли. Мы все еще существуем. Мы живем, не замечаемые никем.
