Я никогда не соглашусь с тем, кто станет утверждать, что не было в блокадные дни своих радостей, своих маленьких праздников.
Помню, как в мае на углу Большого проспекта и Введенской подростки катались на велосипеде, а на рамах восседали их подружки. Они так озабоченно занимались своим делом, так старательно кружились на торцовом пятачке, что казалось, нет войны, нет обстрелов, а есть только влюбленные парочки да еще цветущая сирень в сквере.
Как-то в ослепительно синий день я вышел из ворот нашего дома и столкнулся лицом к лицу с мамой, возвращавшейся с работы. Мы остановились друг перед другом. Она ничего не говорила и только изучающе, словно давно меня не видела, смотрела в мое лицо, разглядывала… И вдруг губы ее дрогнули. Наверно, при солнечном свете она отчетливо увидела и бледность моего лица, и запавшие глаза, и темные разводы под глазами. Я нисколько не подрос за военную зиму, а недавно, отправившись в баню, неожиданно потерял сознание.
Я увидел, что у мамы появились слезы.
— Ты что? — спросил я.
— Ничего, — она отвернулась.
— Нет, чего ты? — допытывался я.
— Понимаешь, я не могу спросить тебя: «Что ты хочешь, мой мальчик?»
— А ты спроси.
Мама печально улыбнулась:
— Ну хорошо: что ты хочешь, мой мальчик?
— Сапоги, — твердо сказал я.
— Какие сапоги? Разве у тебя нет обуви? — удивилась мама.
— Есть, но мне так нужны сапоги!
В те дни у всех ленинградских мальчишек появилась своя мода: брюки навыпуск, тельняшки, хромовые сапожки. Каждый из нас мечтал о таких сапожках.
— Но они тебе не пойдут…
В конце концов мама сдалась, и мы отправились к знакомому сапожнику дяде Мише, который умел тачать сапоги.
Мама объяснила, что нам надо.
— Тысяча и одна ночь, — сказал дядя Миша и качнул головой.
— Когда вы сделаете?
— Постараюсь скоро — Дядя Миша махнул рукой и подмигнул мне.
Ах, какой это был радостный день в моей жизни, когда в тельняшке, с чубом, упавшим на лоб, в хромовых сапожках и брюках навыпуск я медленно шел по Большому проспекту— шел мимо пожарной части, мимо своей школы с выбитыми воздушной волной стеклами, мимо ресторана «Приморский», где ныне была столовая по карточкам, мимо сквера, где буйно клубилась сирень… И мне казалось, что все на меня поглядывают: мальчишки — с завистью, а девчонки — с благожелательным любопытством. А я все шел и шел, пристукивая каблуками, лихо вынося носки вперед, и казался себе, конечно, самым бравым парнем на Петроградской.
