— И за это спасибо. Обязательно приду, — ответил Ломов.
— Товарищ лейтенант, вы издалека? Не земляк ли? — спросил матрос Борисов.
— С Волги, саратовский.
— Издалека, — разочарованно произнёс Борисов. — Я ленинградский.
— Какой ты, Мишка, ленинградский! Твои же Струги Красные к Псковской отошли. Ты уж говори: «Мы псковские», — подшутил Мельников.
Рядом с землянкой вдруг грохнул разрыв снаряда, потом ухнуло где-то в стороне. Ломов накинул шинель и вышел из землянки. За ним выбежали матросы.
В небе разорвался осветительный снаряд и, плавно покачиваясь, стал опускаться над полуостровом.
— Осветительные бросает, дрожит, собака, — произнёс кто-то.
К Шубному подошёл Титов, дал ему клинковый штык.
— Пойдём, Фома, а то без дровишек останемся, — сказал он, расправляя чёрную пушистую бороду.
Они быстро скрылись в темноте, направляясь в сторону переднего края, где ещё сохранился небольшой кустарник.
Старшина роты мичман Чистяков проснулся раньше обычного. Его богатырское тело не умещалось на нарах. Спал он «калачиком» или подымал ноги на фанерную стену. Часто ругал тех, кто строил эти нары, не рассчитывая на его рост.
Под соломенной подушкой мичмана лежал большой кисет, в который можно было поместить три месячных пайка махорки. Курил он много и даже ночью.
Вставать Чистякову не хотелось. Он набил трубку махоркой, зажёг спичку и увидел лежащего Ломова. Соображая, кто бы это мог быть, он опять зажёг спичку.
— Дневальный! — вполголоса позвал Чистяков.
Никто не ответил. Слышалось ровное дыхание спящих, кто-то громко храпел. Чистяков встал, вышел из комнаты.
— Мельников! Ты оглох, что ли?
— Вроде нет, товарищ мичман, письмом увлёкся, а что?
— Кто это у меня там спит, лейтенант какой-то?
— Не какой-то, а командир нашего взвода, — ответил Мельников, кладя карандаш.
— Когда прибыл?
— Вчера, перед отбоем.
— Что же меня не разбудили?
— Он с командиром пришёл. Песни пели, а потом фрицы так долбили по нашей сопке, аж страсть, — приврал Мельников. — В такую трескотню нельзя было не проснуться. Вас будить, знаете как… а пушек в роте нет.
— Это зря, я очень чуткий.
Мельников не выдержал и рассмеялся.
— Баню ушли топить?
— Ушли Титов с Шубным.
— Порядок, — сказал Чистяков и направился в комнатушку.
Мичман зажёг спичку, стряхнул со стола хлебные крошки и, передвинув из-под своих нар к нарам Ломова серую оленью шкуру, взял свёрток с бельём и направился в баню. У порога он остановился и, подозвав Мельникова, строго сказал:
