, в индуизме Лебедем, Небесной Птицей, символом признания своего “Я” “единым с Богом”. Во время этого Посвящения свет от проявленного Божества освещает на мгновение предстоящий Путь, который должен спуститься в бездну страданий и повести его через долину смерти; вспомним, что непосредственно за евангельской драмой Преображения на горе Елеонской следует обращение Христова лика к Иерусалиму, к Гефсиманскому саду, к Голгофе, причем Божественный свет сиял над тьмой, чтобы сердце могло победоносно выдержать испытание. В промежутке между третьим и четвертым Посвящением необходимо избавиться навеки еще от двух слабостей: от влечения к внешним предметам и от отвращения к ним. Мы видим в евангельском сказании, как было отброшено все привлекательное, что могло удержать Христа от приближающихся Страстей. Мы видим, как исчезло все отталкивающее, когда “женщине, которая была грешница”, было позволено подойти к нему, омыть ноги его слезами и отереть их волосами своими; влечение и отвращение должны умереть перед наступлением последнего великого испытания, иначе Путь останется непройденным и испытание окажется непосильным. Таким образом, ученик научается подниматься выше влечений и отвращений, отбросить их навеки, дабы они не имели более власти над ним. Он готовится к шествию в Иерусалим, к предательству одного из Апостолов; к тому, чтобы быть покинутым, чтобы в одиночестве встретить лицом к лицу последние великие страдания; между третьим и четвертым Посвящением лежит та бездна безмолвия, когда ученик висит в пустоте, не имея опоры ни на небе, ни на земле, не имея друга, на которого он мог бы положиться, причем даже видение Всевышнего затуманено и затемнено. Оно символизировано страданиями в Гефсиманском саду, когда человеческое сердце вопиет: “Если возможно, да минует меня чаша сия”. Но вслед за тем человеческая воля восстанет, сильная в своем отречении: “Впрочем, не как я хочу, а как Ты”. Он идет вперед, через стадию Страстей; видит бегство учеников; видит себя оставленным, отринутым, пока, наконец, его не возносят на крест, на позор и осмеяние перед всем народом; видит, наконец, вокруг себя не друзей, а лишь кольцо торжествующих врагов; слышит издевательства: “Других спасал, а себя самого не может спасти”, что составляет глубочайшую из истин; наконец, испускает вопль разбивающегося сердца: “Боже мой, Боже мой, для чего ты меня оставил”. Но туту, в этом полнейшем одиночестве, он внезапно находит себя;
