— Не понимаю, — произнесла она наконец. — Если Рутвен де Вере так ненавидел его — Генри Сен-Клера, почему он хранил все эти вещи? И почему оставил их нам? Я думала, что «содержимое комнаты» окажется чем-то ужасным, судя по твоим интонациям.
— Я тоже так подумал, дорогая, когда прочитал завещание. Оно было так составлено, что казалось ловушкой — или проклятием — с наживкой в виде годового дохода. Вот почему я, от имени Артура, отправился на встречу с господином Ридли, поверенным в делах де Вере.
По счастливому совпадению, одному из немногих счастливых в этой темной истории, отец господина Ридли был другом моего отца; и, хотя мы никогда прежде не встречались, это дало мне повод нанести ему визит. И с первой же встречи мне стало ясно, что он не симпатизировал де Вере, а завещание тоже явилось для него загадкой.
Был холодный день. Господин Ридли пригласил меня сесть к камину, и мы говорили как старые друзья.
«Я не могу рассказать вам то, что вас больше всего интересует, — начал он, — а именно: что скрывается за этим завещанием. Дело в том, что сие мне неведомо. Но, боюсь, что, подозревая подвох, вы правы».
Потом он спросил мое мнение о результатах дознания. Я удивился, ведь мне даже не было известно о том, что проводилось дознание по поводу смерти де Вере. И, слегка раздосадованный собственной оплошностью, он рассказал мне все, что знал.
При упоминании о камине Корделия поймала себя на том, что дрожит от холода. Они заперли комнату и поспешили по коридору в гостиную, где в камине уже догорали угли.
— После развода, — продолжил Теодор, подбросив в камин дров, — де Вере вернулся к привычному образу жизни с шикарными обедами и приемами. Он представил дело так, будто Имогена ударилась в религию и отошла от мирских дел. Сын якобы учился в частной школе в провинции. Кто-то даже слышал от де Вере, что его жена постриглась в монахини. Как горько сознавать, что он был недалек от истины. Неудивительно, что его рыцарское поведение впечатляло почтенную публику.
Так продолжалось еще лет десять или больше, пока люди не стали замечать, что в нем поубавилось шарма; он стал каким-то отрешенным, озабоченным, временами нервным. По Сити пошли слухи, что де Вере теряет хватку; разумеется, при этом он терял и деньги. К моменту смерти Имогены — о которой, по словам господина Ридли, он явно знал — де Вере уже продал свои акции, полностью закрылся от общества и уволил почти всю прислугу, оставив лишь троих. Даже внешне он изменился до неузнаваемости. Некогда эталон безупречного вкуса в одежде и манерах, в последние месяцы своей жизни он принимал господина Ридли на Белгрейв-Сквер в мятом костюме, домашних тапочках и накинутом на плечи засаленном халате. Его седые волосы — еще недавно темно-серые и аккуратно подстриженные — теперь были длинными и нечесаными; он остался практически без зубов, и нижняя часть лица ужасала своими провалами. Ему было шестьдесят семь, но выглядел он лет на двадцать старше.
