Французы улыбались не по-нашему, любопытствовали, и вообще, казались странно беззаботными. Беспечная, легкомысленная нация — что еще можно о них сказать? Только то, что среди французских журналистов было подозрительно много арабских лиц?
Представители пострадавших расположились смело, свободно. (Честно говоря, даже несколько нагло — во всяком случае, на всех они смотрели весьма вызывающе). По-настоящему расстроенной выглядела только супруга покойного Андрэ Глюксмана. Вид у нее был жалкий — какая-то седая, не накрашенная… Осунувшаяся.
Как-то кучкой, вроде бы даже стараясь казаться незаметными, в противоположном от пострадавших родственников углу присели родственники обвиняемых.
Денис из своей клетки увидел отца и мать. И такими несчастными и жалкими, убитыми горем они ему показались, что сердце защемило от муки, а на глаза набежала слеза. Максимов замер, не зная, что делать: смахнуть слезу или нет? Ему не хотелось их показывать — это было бы проявлением совсем не нужной и неуместной сейчас слабости. А жест рукой все поняли бы однозначно. Потому он не сделал вообще ничего, надеясь, что за дальностью расстояния никто ничего не заметит.
Адвокаты о чем переругивались. Спорили они злым шепотом, Денис особо не прислушивался, но все же он ясно различил три слова: «Жидовская морда»! и «Фашист»!
«Ничего себе»! — подумал бывший старлей. — «Вот это уровень дискуссии у адвокатов»!
Адвокаты перестали собачиться, и, надувшись, отвернулись друг от друга.
«Да… Здорово процесс начинается», — мелькнула в голове у Дениса тоскливая мысль. — «Одна надежда на присяжных».
Да, одна надежда на присяжных. Судя по внешнему облику, люди были все простые: пожилые женщины, пожилые мужчины, только три молодых лица. Ни одного кавказца. Один, вроде бы, азиат. Но кто такой — казах, кореец или еще кто — не поймешь.
— Ну что! — обратился Максимов к Моисеенко, Мичману и Татарину. — Не выдержали, сдали всех?
Бойцы промолчали, понурив голову, и только прапорщик попытался объясниться:
— Так ты пойми, Денис, у меня двое детей. Мне обещали по минимуму дать, если подпишу то, что они мне сами подсунули.
Понять-то его Максимов мог, но вот откуда-то из души вскипала злая обида, и не давала промолчать.
— Ну да, я за все отвечаю, мне за все и дадут, — процедил он. — Не надо было признаваться ни в чем. Я не признался.
— Ты не признался? — удивился Моисеенко. — Как так? Мне адвокат сказал, что ты на всех валишь, себя отмазываешь…
