Следы были глубиной около полуметра, один из них заметно глубже, примерно метр — метр с четвертью. Края их были ровные, точно обожженные, по ним пробегали светлые змейки. На моих глазах их становилось меньше, они угасали и вот совсем исчезли, точно в землю зарылись. Я подошел, наклонился над самым большим углублением и протянул руку, но светящегося дна не достал. В стороне я увидел расплющенный древесный сук. Отошел в сторону, нашел поваленную молодую березу, подтащил ее к яме и сбросил вниз. Осторожно спустился по стволу, как по трапу, и дотронулся до светящейся земли. Моя рука вдруг вспыхнула, ее охватило холодное пламя, и я перестал ее ощущать. Оглядев еще раз место посадки (в холодном свете серебрились ближние деревья и подлесок), я подошел к нашему лагерю. За моей спиной еще горело оловянное пламя. Минут через десять оно угасло, а может быть, его закрыл кустарник.
* * *
У нас остался свободный день. До нашего города было что-то около восьмисот километров, и мы побывали там. С моря дул ветер, было холодно, и высоченные белые дома летели над бухтой, словно сказочные корабли. У берега, у причалов мы не увидели ни одной шлюпки, даже ни одной яхты. Ветер, соленые брызги, серая холодная вода, ясный горизонт. Это был другой город; нам так и не удалось в этот раз побеседовать с ним, с его улицами и проспектами о прошлом.
Вечером того же дня мы были дома. Темные глазницы окон — только на верхнем этаже еще горит свет… Может быть, там кто-то готовится к экзаменам, или пишет повесть, или читает книгу. Шелестят листья. Люблю едва слышный говор тополей. Сейчас этот шелест возвращает меня в мир привычный, обыденный, обжитой. Мы с минуту стоим у моего дома, на каменном крыльце, где светятся ночные фиалки в больших глиняных вазах, а сквозь каменную вязь над перилами видна звездная пыль.
— Говорят, звезды мерцают к сполоху, — вспоминаю я северную примету.
Но что это? Я вижу свои окна на втором этаже. Одно из них распахнуто настежь. Само собой разумеется, я закрывал их.
Мы поднимаемся по лестнице, открываем дверь. Темно. Я зажигаю свет. В одной из комнат кто-то есть. Я осторожно заглядываю туда, чтобы ненароком не испугать гостя.
Что это сегодня у меня дома?.. У зеркала, на журнальном столике, аккуратно сложенное женское платье, и рядом на полу светлые туфли. И чьи-то загорелые руки разметались во сне на постели. Я тихо подошел: Валентина. Ее волосы совсем закрыли подушку. Я в первый раз увидел, как она спит. Янков стоял у двери. Я чувствовал его взгляд. Мы ушли с ним в другую комнату и долго сидели за чаем. Я рассказывал ему о «Гондване», об океане, о Полинезии, которую, как оказалось, он не видел и не представлял ее себе, эту заповедную землю, затерянную в синих просторах на радость путешественникам и морским бродягам. Он был удивительным домоседом, почти кабинетным ученым, чуть ли не отшельником. Но можно на это взглянуть иначе: ему хватило на первую половину жизни той удивительной энергии, которую рождали в его голове давние дни. Он даже уверил меня, что иногда нужно новый день прожить только старыми воспоминаниями: это-де не дает стариться.
