— А что сталось с пламенным борцом?
— Ушла в отставку.
— Чем же занимается борец на покое?
— Не знаю. Старательно уходит от борьбы.
— Сдалась?
— Наверное. А ты? Ты взломщик.
— Что?
— Судя по тому, как управился с сундуками, — пояснила я, допивая вино. — Ловкость рук, Маттео. Верный признак взломщика. Глаза боятся, руки делают. Криминальная жилка.
Он, наконец, улыбнулся и наполнил сперва мой, потом свой бокал.
— А еще ты терпеливый, очень терпеливый. Спасибо.
— Я не всегда таким был. Пришлось учиться.
— Работа научила?
— И работа, и всякое другое.
— Вот, например, ты терпишь меня здесь. Тебе ведь не по душе такие перемены? Но я надолго не задержусь.
— Вчера, может, и, да, только терпел. Но теперь нет. Я сомневаюсь, что мы бы столько всего открыли, не останься ты ночевать в той комнате. Ты, видимо, талисман. Синьора именно так и считает.
— А ты хотел оставаться единственным талисманом? Я бы, наверное, хотела. И вообще, мне нравится быть талисманом.
— Любому, думаю, нравится.
— И спасибо, что дал мне приобщиться, хотя бы на чуть-чуть. Для меня это просто страна чудес: загадочные фрески, таинственные сундуки, волшебные одежды, дискуссии о монастырях эпохи Возрождения — и все это в таком великолепном доме. Итальянская сказка. Лео привел меня в сказку. Или ты.
— Нью-Йорк не похож на сказку?
— Нет, не сказала бы. А ты как живешь, Маттео?
— Как я живу?
Мне вдруг стало неловко, словно я спросила о том, свободен ли он, чего совершенно не имела в виду.
— Живу в Риме. У меня там квартира. Друзья. Коллеги. — Он помолчал. — И сын.
— Сын?
— Ему шесть.
— Он с твоей женой?
— Нет, сейчас с моими родителями. Жена оставила нас вскоре после его рождения.
— Прости.
— Вот так.
Мы помолчали.
— Затруднительное положение, — наконец проговорил он.
— Любое положение затруднительно.
— Да.
Теперь нам надо было либо излить друг другу душу, либо остановиться. Я предпочла второе. Я не понимали, как бы так рассказать о своей жизни, чтобы не осталось ощущения, будто меня вскрыли, словно те сундуки наверху. Да уж, пламенный борец. Я вдруг почувствовала пустоту внутри, и горло сдавило от слез.
— Увидимся тогда утром, да?
— Да, увидимся утром.
Мы поднялись.
— Хорошо, что ты тут, — сказал Маттео, — даже не сомневайся.
Он наклонился и, обхватив ладонью мой затылок, скользнул губами по щеке.
Возможно, у итальянцев именно так принято выражать гостеприимство, но я вся вспыхнула — раньше, и те дни, когда со мной такое случалось чаще, сказала бы «загорелась», — выдав совершенно непрошеную и абсолютно неожиданную реакцию. Лицо пылало. Я была ошарашена. Я не могла поднять взгляд. Я чувствовала себя по-дурацки.
