Несмотря на маски, в горле тут же запершило от удушливого, застоявшегося, как в склепе, едкого духа забытого прошлого. В комнате было темно, темнее даже, чем на неосвещенной лестнице, — я словно ослепла. Где-то во мраке вырисовывались смутные очертания, в углу что-то громоздилось. Мы с Маттео застыли как парализованные, но Аннунциата невозмутимо промаршировала через всю комнату, откинула шпингалеты на запыленном окне и навалилась всем весом на переплет. Окно, ухнув, распахнулось наружу, и в комнату, как дарованная милость, хлынули свет и свежий воздух. Я испугалась, что сейчас все рассыплется в прах от этого яркого света чужой эпохи. Крыс видно не было, они, наверное, почувствовали наше приближение.
Аннунциата сорвала маску, решив, что открытое окно ее оправдывает. Не углядев главной опасности, она выхватила у Маттео метлу и храбро бросилась в атаку на авгиевы конюшни — толстенный слой пыли, крысиные катышки, дохлых насекомых, — взметнув прямо нам в лицо удушливые клубы. Мы кинулись обратно на лестницу.
— Аннунциата! — закричал Маттео сквозь маску. — Non respirare quell'aria![23]
— Аннунциата, нет! — вторила я.
Упрямо поджав губы, она продолжала мести, собирая в совок горы пыли и выкидывая в окно. Управлялась она решительно, проворно и по-хозяйски. Мы с Маттео сбежали от пыльной бури на этаж ниже.
— Она доживет до ста пятидесяти, а мы умрем молодыми, — проворчала я в маску.
— Надеюсь, она догадается открыть второе окно. Сверху донесся энергичный стук.
— Вот была бы моя жизнь в ее руках, — пожелала я.
Мы застыли в молчании, как два ребенка-астматика в очереди к врачу.
Прошло четверть часа. Сверху что-то стучало и бренчало, в нос шибануло новой удушливой волной — на этот раз тем самым едким запахом из ведра. Я представила, как она там вертится юлой, словно одержимый дезинсектор. Только теперь до меня дошло: этот чердак для Аннунциаты — служебный недосмотр, халатность, в которой она вынуждена была признаться, припертая в угол на допросе. Аннунциата не из тех, кто пренебрегает своими обязанностями, задета ее профессиональная гордость.
Мы с Маттео отмерли, только когда она появилась на лестничной площадке с охапкой своих орудий труда и пустым ведром.
— Entra! Entra! — велела она, протискиваясь мимо нас по ступенькам и громыхая вниз по лестнице.
Снизу донеслись ее удаляющиеся тяжелые шаги, хлопнула какая-то дверь — наверное, в кухне. Мы переглянулись — одними глазами над маской — и робко двинулись на чердак, Маттео первым, я за ним.
