И дальше у нас с Сашенькой зашел какой-то полупризрачный роман. Технически она была тоже подкована великолепно — еще и вкладывала в эту технику всю душу, узрев во мне неодноразовый интерес к себе. Кололась же уже не первый год, без дозы не могла жить, и после меня, зажав в ладошке свою мзду, мчалась за дозой к их наркоцыганам.
Когда я понял, чему служит на конце наша любовь, то сказал ей: «Выходит, я через тебя башляю этих палачей. Ну тебя в жопу, погибай с ними сама!» Она мне поклялась, что с этого дня больше не уколется — и впрямь перешла на какие-то таблетки-заменители, отчего ее качало и шатало, но она терпела это стойко. И даже мне сказала: «Можешь записать себе куда-нибудь, что спас одну живую душу. Ради себя я бы уже на это не пошла — только из-за тебя. Потому что меня еще никто на свете так не пожалел, как ты». — «А что ж тогда с меня деньги берешь?» — «Я не могу не брать, тогда совсем в тебя влюблюсь, и когда ты уедешь, не смогу без тебя жить». Когда мы шли ко мне пить кофе и время близилось к ее золушкиному часу, она начинала умолять: «Ну позвони дежурной, пусть разрешит еще хоть полчаса!» — «Звони сама!» — «Нет ты, она тебе не сможет отказать!»
И вот ее печальная судьба, рассказанная мне на съемной хате, куда мы как-то улетели с ней в порыве страсти, дабы не оглядываться поминутно на часы.
«Я родилась в Сухуми, папа был военным, мама работала на приборном заводе. От дома до моря было пять минут ходьбы, во дворе рос виноград, хурма, инжир, до войны с Грузией мы жили как в раю. Но потом эта война, за ней — блокада. Еще абхазы как-то друг другу помогали, а для русских начался кошмар. Мама осталась без работы, папа уехал в Курган. Обещал забрать нас, как найдет квартиру, но бросил нас и женился второй раз. Мы остались без всего, буханка хлеба была праздником.
А в Славгороде жила моя бабушка. И мама решила переехать к ней. Денег за наш дом в Сухуми нам хватило только на проезд. Мы поселились в бабушкиной развалюхе, мама устроилась уборщицей, другой работы не было. Зато первый раз за несколько лет мы наелись белого хлеба.
Но потом здесь перестали платить всем зарплату. Были забастовки, голодовки против Гельмеля — а мы и так сидели без еды. На уроках в школе я не могла ничего слушать, так хотелось есть. Я вспоминала, как когда-то не доела на обед котлету, и этот недоеденный кусок стоял перед глазами.
Один раз, когда мне было 16 лет, мы с подружкой зашли в «Катастрофу». Там танцы, музыка, и так пахло едой, что я чуть не упала в обморок. Сели за столик, к нам подсел человек по имени Олег Сергеевич. Понял, что мы голодные, и заказал нам этой еды, от которой у меня все поплыло перед глазами. Он вел себя очень уверенно, потом позвал к себе, достает золотые сережки — и дарит мне.
