Наурский и Шелковской районы Чечни — это местность, откуда русское население выдавливалось дудаевцами. Все время режима Дудаева — ни зарплаты, ни пенсий, ни защиты правоохранительных органов. У русского можно было отнять всё, что приглянулось вооруженному боевику: жизнь, дочь, жену. По телевизору, радио, в газетах царствовал декларативный интернационализм, дудаевские призывы: «Русский и чеченец — братья навек!». А в реальной жизни: камень к ногам — и в Терек. Сотни обращений от русскоязычного населения в российскую Комиссию по правам человека, западные миротворческие организации оставались без ответа.
В первые недели после приезда в заданный район курганский СОБР столкнулся с тем, что потомки казаков-героев разговаривали, глядя в сторону, потаенно шепча: «Братки, не оставляйте нас, только не уходите». Говорили, почти отвернувшись, боясь ночного прихода дудаевцев, мучительной смерти под пытками.
Первым, с кем помог встретиться подполковник Родькин, был казак из Червленной. Тот рассказал, как три года на проходящей рядом железной дороге грабились российские поезда: хищнически, с точным знанием, что везут, сколько и что в вагонах будет в следующий раз: «Беспредел был немыслимый. Почему Россия терпела такой бандитизм? Геноцид русского населения? Дочку два года не выпускал на улицу. Боялся, украдут. Разломают на части, как куклу. В лучшем случае изнасилуют».
В станицах, на дорогах, по которым мотался БТР № 198, приданный курганцам, только самые смелые русские женщины благословляли наших парней, сидящих на броне, крестным знамением — на воинское счастье. И оно у зауральцев было.
Из нескольких боев, побывав под минометным и пулеметным огнем, ребята вышли с результатом и возросшим уважением к своему командиру — подполковнику Евгению Викторовичу Родькину, который, не кланяясь пулям, умело решал поставленные задачи и, не в ущерб делу, берег людей.
В первый вечер мы говорили с подполковником до поздней ночи. Это было вербное воскресение. Над лагерем то и дело взлетали осветительные ракеты, иногда наши блокпосты напоминали о себе автоматной стрельбой. В эти минуты становились не слышны шакалы, которые с наступлением тишины снова начинали свои тявкающие, нервные песни.
Евгений Викторович говорил, какое это неуютное дело — война. Я расспрашивал об афганских боях, о которых он рассказывал куда охотнее. Та война, хотя и не отболела, уже подчинялась анализу, и разговор о ней шел стройнее, чем о Чечне. «Приказ для офицера — закон чести, — говорил подполковник Родькин. — Я выполнил все приказы, которые отдавались мне. Но есть еще чувство ответственности перед матерями, женами, детьми офицеров, с которыми мы здесь. Я должен вернуть их семьям живыми, здоровыми», — вот такой был ночной разговор.
