— Это вовсе не перевод с идиша, это Ронсар: «Отдай же молодость веселью, пока зима не гонит в келью»![3]
— Вот именно, Ронсар, величайший еврейский поэт своего поколения, кто же еще мог написать такие стихи!
Покупатель, уже не зная, что сказать, смирялся и выбирал пару книжек, продавщица укладывала их в бумажный пакет. А Культурклиг добавлял еще одну, которую не глядя брал с полки у себя за спиной:
— Это вам подарок от заведения! — И спрашивал продавщицу: — Как называется та книжка, что я ему дал?
«Кино и реальность», — читала она.
Отлично, — радовался Жозеф. — «Кино и реальность» вам понравится. К тому же там полно картинок. У вас дети есть?
Пока нет, — волей-неволей отвечал покупатель, хотя только и мечтал поскорее уйти.
— Жаль, а то им бы понравилась книжка с картинками про кино. А почему это у вас, в вашем-то возрасте, еще нет детей? Вам уж, верно, лет тридцать?
— Жена дорожит своей карьерой, а у меня работа связана с частыми поездками, — оправдывался покупатель, чувствуя, что зря ввязался в разговор.
Культурклиг пожимал плечами:
— Моя жена тоже дорожит своей портьерой, и я тоже немало поездил на своем веку. Но у меня трое детей: двое удачных, а третья, дочка, вышла зашлемиля — да вы его, наверно, знаете, это бывший хозяин этой самой книжной лавки.
— Конечно, я знал вашего предшественника — очень любезный человек.
Культурклигу было приятно услышать доброе слово о зяте.
— Это точно, — согласился он, — очень любезный человек. Ну-с, а теперь, когда мы с вами познакомились, сделайте милость, позаботьтесь, чтобы у вашей супруги завелся ребеночек, а лучше не один. Хватит ей стоять у портьеры и ждать, когда вы вернетесь! Будьте с ней поласковее. И увидите — вам больше не придется ходить сюда за книжками, читать будет некогда. Я уговариваю вас себе в убыток, но надо же вам узнать жизнь, а этой премудрости, поверьте мне, в книжках не научишься.
Продавец, хозяин, бухгалтер и английский герцог
С тех пор как в одной газете, в рубрике писем в редакцию, поместили отрывок из послания Симона, где он против чего-то там протестовал, он прослыл человеком пишущим. Стал гордостью всего квартала, единственным в Четвертом округе продавцом готового платья — без пяти минут политическим журналистом.
Прошло много лет, и больше ни разу ни одного из его возмущенных писем нигде не напечатали, однако память о том знаменательном случае была по-прежнему жива.
В магазине, где он работал, над конторкой хозяина, у самой витрины, висела в рамке под стеклом та самая газетная страница, и каждому, кто спрашивал, что это такое, хозяин сообщал:
