Случалось, Чарлз задумывался: а какой, интересно, была бы их жизнь в Маунте, появись в доме мачеха. Каролина конечно же с радостью свалила бы со своих плеч, груз домйшних забот, но лично ему такая перспектива не слишком улыбалась.
И вовсе не потому, что в душе он хранил верность умершей матери. Он попросту не помнил ее – разве что какой-то смутный образ угасавшей женщины: черный бархат халата, необычного вида рабочий столик рядом с кроватью и одна или две короткие совместные прогулки. Бедность его воспоминаний казалась непостижимой, и это беспокоило его. Сын должен думать о матери, особенно такой красивой и благородной, как Сюзанна Веджвуд. Хотя она и долго болела, но ведь в далеком детстве они должны же были проводить вместе немало времени. Но и о той поре он ровным счетом ничего не помнил, кроме однажды произнесенных ею слов:
– Если я прошу тебя сделать то или другое, помни: это для твоего же блага.
Когда она скончалась, Чарлзу было восемь лет. Он вспоминал лишь, как его позвали в ее комнату и на пороге он столкнулся с рыдавшим отцом. Казалось, гигантская губка стерла все другие воспоминания, лишив его всякой памяти. Раздумывая сейчас над этим странным феноменом, он решил, что виноваты тут, по-видимому, сестры, которые никогда не говорили о матери и даже не упоминали ее имени, как, впрочем, и следовавший их примеру отец. Казалось, что женщины, бывшей ему женой двадцать один год и родившей ему шестерых детей, вообще никогда не существовало.
Чувство утраты еще больше усиливалось оттого, что Чарлз необычайно отчетливо помнил похороны драгуна, увиденные однажды по дороге в школу мистера Кэйса, куда он стал ходить сразу же после смерти матери. До сих пор перед глазами его стояла лошадь с перекинутыми через седло башмаками ее хозяина, а в ушах раздавались ружейные залпы солдат над могилой товарища.
Профессор Седжвик поднялся, дожидаясь, пока доктор Дарвин пройдет оранжереей, поздоровается с ним и опустится на свой стул, выставив перед собой ноги. Из вежливости и уважения к профессору из Кембриджа ежедневная беседа была сведена всего к одному часу.
Седжвику доктор Дарвин показался человеком-горой, но отнюдь не толстым. Свои триста сорок фунтов он носил с поразительной легкостью. Дети нередко сожалели, что отцовский голос не отличается той же мягкостью и нежностью, что и походка. На его огромной голове с покатым лбом и скошенным затылком волос по бокам оставалось ровно столько, чтобы создать украшение для ушей. Когда-то поразительно тонкие брови отца были, по воспоминаниям Чарлза, иссиня-черными; теперь они превратились в еле видные изгибы над набухшими веками маленьких широко расставленных глаз; нос, казалось, занимал все лицо. Раньше у отца и подбородок был таким массивным, что нельзя было определить, где он переходит в щеки; теперь, отвиснув, он упирался в узел чистого белого шарфа. Лицо дышало мощью. Нет, он не запугивал своих детей, не давил, на них своими размерами. Просто, как заметила Кэтти:
