Он перенес внимание на пруд, вспомнив о том, что говорил Плотоядец, что он состоит не из настоящей воды, а больше похож на суп, для воды слишком густой и плотный.
Спустившись к краю пруда, Хортон присел на корточки и осторожно вытянул палец, чтобы коснуться жидкости. Поверхность словно бы легонько сопротивлялась, как будто у нее было изрядное поверхностное натяжение. Палец внутрь не проникал. Вместо того при легком нажатии поверхность прогнулась вниз под кончиком пальца. Хортон надавил сильнее, и палец прошел. Протолкнув всю руку, он повернул запястье так, что сложенная чашечкой ладонь оказалась наверху. Медленно подняв руку, он увидел, что в ладони у него пригоршня жидкости. Она спокойно лежала в сложенной ладони, не проскальзывая между неплотно сложенных пальцев, как проскальзывала бы вода. Словно вся жидкость была одним куском. Господи боже мой, подумал Хортон, кусок воды!
Хотя теперь он знал, что это не вода. Странно, подумал он, что Шекспир знал не более того, что она похожа на суп. Хотя может быть, и знал. В книге было множество надписей, а он прочитал всего несколько отрывков. Как суп, сказал Плотоядец, но это не напоминало суп. Жидкость оказалась теплее, чем ожидал Хортон, и тяжелее, хотя это, конечно, как рассудить, и жидкость, конечно, должна быть весомой, а взвесить ее у него способа нет. На ощупь она была скользкой. Как ртуть, хотя это и не ртуть, в этом он был уверен. Он повернул руку и дал жидкости стечь. Когда она сбежала, ладонь осталась сухой. Жидкость не смачивала.
Невероятно, сказал себе Хортон. Жидкость, теплее, чем вода, тяжелее, вязче, не смачивающая. Может быть, у Никодимуса есть трансмог — нет, черт с ним. У Никодимуса есть дело, а когда он его сделает, они уберутся отсюда, с этой планеты, уйдут в космос — вероятно, к другим планетам, а может быть и не к планетам вовсе. И если так и выйдет, он останется в анабиозе и не оживет. Эта мысль не испугала Хортона так, как должна бы была испугать.
Сейчас он впервые признался себе в том, что, более, чем вероятно, все время было у него на уме. Эта планета нехороша. Плотоядец так и сказал в первых же своих словах, что планета — нехороша. Не страшна, не опасна, не омерзительна — просто ни черта не стоит. Не того рода место, где бы хотелось остаться.
Хортон попытался проанализировать, почему он так думает, но никаких особых факторов, которые он мог выстроить в ряд и подсчитать, казалось, и не было. Просто предчувствие, бессознательная психологическая реакция. Может быть, все дело было в том, что эта планета слишком походила на Землю — нечто вроде потертой Земли. Он ожидал, что чужая планета будет по-настоящему чужой, а не бледным, неудовлетворительным повторением Земли. Более чем вероятно, другие планеты окажутся более удовлетворительно чуждыми. Надо ему спросить Элейну, сказал себе Хортон, она ведь должна знать. Странно это, подумал он, как она прошла сквозь тоннель и двинулась вверх по тропе. Странно, что на этой планете пересеклись две человеческие жизни — нет, не две, а три, потому что он забыл Шекспира. Отчего-то судьба порылась в своем мешке с сюрпризами и извлекла три человеческих жизни, на очень ограниченном промежутке времени, таком ограниченном, что они встретились друг с другом — или, в случае с Шекспиром, едва не встретились — по крайней мере, что они, все трое, вступили во взаимодействие. Элейна сейчас спустилась с Никодимусом к тоннелю и вскорости он к ним присоединится, но прежде того он, вероятно, должен исследовать конический холм. Хотя как он будет его исследовать, или что это исследование ему даст, Хортон не имел никакого представления. Но отчего-то казалось важным, чтобы он на холм посмотрел. Скорее всего это чувство возникло, сказал он себе, оттого, что холм казался здесь настолько не на своем месте.
