Глаза ее мечтательно закрыты, а губы слегка улыбаются, хотя, если приглядеться, видно, что это не полуулыбка Джоконды, а просто разрез губ. И вокруг Крез уже отираются несколько атлетически сложенных самцов, каждый из которых мечтает хотя бы о взгляде или жесте, не говоря уже о большем. Ах, вот если бы она разрешила кому-нибудь понести за ней туфельку! Пусть на четвереньках, пусть в зубах, но чтобы за это улыбнулась! Любой из этих идиотов с радостью согласится. А остальные будут завидовать страшной завистью и от ревности рвать на себе волосы, катаясь по песку.
Харлам вздохнул и вспомнил тех двух молодчиков, которым переломал ребра перед отправлением сюда. Вот дураки! Неужели, они ничего не понимают? А может, и в самом деле? Может, он вообще зря их так? Ну уж нет, определенные границы переходить непозволительно никому. Так им и надо. Впрочем, чего это он?
Харлам поплотнее запахнулся в старое, дырявое одеяло, найденное здесь же, положил автомат поудобнее под руку и, еще раз посмотрев в сторону двери, которую завалил какими-то ящиками, и прикинув, насколько надежна баррикада, выбросил окурок в сторону печки.
Вот и все, можно уснуть. А завтра… Ему опять вспомнилась Крез, и он даже успел подумать о том, что вернувшись — разведется с ней обязательно.
Образцовый оборотень не должен быть любопытен. Вся его жизнь состоит из нескольких несложных действий: унюхал, догнал, разорвал, сожрал и снова в спячку. А все, что сверхплохо кончится.
Катрин это знала хорошо, но все же, черт возьми, так иногда хочется, особенно после дождя, когда по улицам еще бегут ручьи, а воздух чист и свеж, красться по улицам, заглядывая в каждую щель, внюхиваясь в каждый запах, в надежде увидеть что-то еще совсем невиданное и непонятное.
Вот и сейчас, она неторопливо бежала по пустым улицам, поглядывая в неправдоподобно огромный глаз луны и внюхиваясь в пропитанный грустью уходящего лета воздух. Ей казалось, что если посильнее оттолкнуться, то можно взлететь, мимо окон с выбитыми и целыми тускло поблескивающими в лунном свете стеклами в черноту неба, подчиняясь притяжению этого голубого изрезанного шрамами диска, вверх… к нему…
Она остановилась возле синей вывески, на которой красными буквами было написано “общепит”, послушала, как из-за окованной железом двери доносится радостный хохот, бренчанье разбитого пианино и пьяные голоса, горланившие старинную песню:
Последний лист дрожит на клене,
Слеза разлуки, ах, горька.
