— Ты осквернил покров своей души! — вскричал Лютер, не сумев сдержаться. Никто не знал, что означают слова «осквернил» и «покров души», а потому никто и не оскорбился.
Однако осталось невыясненным и тогда, и ныне, что представляли собой те черные кляксы: нечто вроде темных звезд, постоянно присутствующих и лишь периодически закрываемых облаками, или душа постепенно занашивается, как рубашка, согласно первому впечатлению Пеннера, изрешечивается, как боевой стяг? В первом случае увиденное Лютером белое пятно означало туман лицемерия, скрывающего глубокую и неизменную низость, а в другом получалось, что мы зарабатываем дурные черты характера, подобно синякам в драке, а значит, остается возможность излечиться, очиститься.
Ничем, кроме оставшегося непонятым восклицания, не выдал Лютер своего потрясения, тем более что сам предпочитал усматривать в этом какой-то обман зрения, потому что зрелище сильно его встревожило. Поэт Блейк, будучи ребенком, видел ангелов на дереве, но совершил ошибку, признавшись в этом отцу, который тут же выпорол его за лживость. Родители Пеннера не стали бы бить сына, не такие они были люди. Но тяжелые брови отца взлетели бы, как пара испуганных птиц, и лицо приняло бы отсутствующее выражение. А мама стиснула бы губы плотно, как закрывают кошелек, и устремила бы на сына пронзительный взгляд, словно желая разглядеть, где именно в его организме угнездилась подобная глупость.
— Мне сказали, что сифилисом заражаются от сидений в туалете, — заявил Сиф, — и все ты наврал, Лютер.
Лютер тут же увидел душу Сифа в образе длинного шарфа, испачканного сажей, и челюсть у него отвисла, как бывает при сильных потрясениях, но Сиф неправильно истолковал его реакцию. «Ага, попался, Лютер, брехло паршивое!» Лютер не видел их насквозь, как знаменитый Супермен со своим моральным рентгеном — просто характеры всплывали из глубины на поверхность, как голодные карпы. Эти шарфы, рубашки, как их ни назови, пребывали в постоянном движении, будто флаги на ветру, флюгера в грозу, полотенца на веревке. Ничего похожего на призрачный театральный дым, и никакого этического эфира в них тоже не было. Сколько Лютер ни смотрел, всегда они выглядели как какое-то белье. Возможно, даже шелковое. Формы их и размеры были совершенно различны. Некоторые были все в морщинах, другие — прямоугольные, как комната, у Сифа — продолговатая. Лютер фиксировал все варианты. И наконец однажды, между «сознанием» Кларенса Пьюли, которое Лютер воспринял, спускаясь со школьной лестницы, как узор, вплетенный в его свитер, и душой Брауни Беркса, прижимавшего к груди книги (душа сияла сквозь обложки, будто солнечный зайчик), возникли два вопроса: а сколько же длятся эти видения? и можно ли разглядеть что-то у девочек?
