Он носил сапоги, чтобы не вступать в навоз, по его объяснению, хотя никогда на памяти Эммы не держал иных животных, кроме кур. Хриплый и гордый вопль петуха взлетал с крыши курятника и со скалы стихов Бишоп. Возможно, там найдется подходящая строчка. Отец стаскивал сапоги на заднем крыльце, и Эмма потом находила отпечатки его пальцев на запыленных голенищах. Эмме отпечатки казались красивыми. Как те доисторические отпечатки пальцев, которые находят в пещерах. Отцовские сапоги были в четыре ладони высотой, а может, и все пять.
Девчонкой Эмма постоянно бегала босиком и постепенно набралась отвращения ко всем частям своего тела, которые оставались неприкрытыми, сперва к лицу и рукам, потом и к ногам; она обнаружила, что загрубевшие подошвы потеряли почти всякую чувствительность. А теперь ноги сделались костлявые и нежные, они ощущали сотрясение пола, когда поезд проносился вдали, за тремя полями и одной рощей.
Она сама была остатком, осадком, легким, как бесплотный свет унаследованного дома. Мать Эммы умерла в постели, которую, без сомнения, успела возненавидеть, в постели, которую отец заполнял собою каждую ночь, пока ее болезнь не изгнала его, а мать лежала, как бы связанная узлом, и сквозь тьму смотрела ввысь, призывая смерть. Кто бы не пожелал ей, чтобы призванная пришла быстро? Эмме хотелось узнать, испытывала ли ее мать хоть раз момент… экзальтации. Мелкие жестокости выматывали ее. И дребедень ежедневных трудов, длящихся, пока не угаснет свет дня. Все тот же дешевый фаянс на столе. Все та же пыль, ослепляющая зеркала и устилающая подоконники. Столько лет все тот же ревень с огорода, запасание морковки и яблок, переборка проросшей картошки. Все то же беспощадное солнце летом. А потом — глубокий холод и снежные заносы. И семья — трое в доме, в разных углах. Эмма любила сидеть на полу в своей комнате, прислонившись спиной к еле теплой батарее, и читать, с теплым платком на коленях, напрягая глаза в плохо подобранных очках. Иногда до нее доносились шумы — мать подметала, или стирала, или размеренно нажимала на педаль швейной машинки. А отец корпел над цифрами, переставляя их, пересчитывая, надеясь улучшить хилый итог, потому что расходы все время норовили превысить доход. Между тем они сами шили свои мешковатые платья, они питались собственными запасами корнеплодов, они резали, ощипывали и варили собственных кур, хотя Эмма долго отказывалась от обедов после того, как однажды сомлела, увидев пучок свежевырванных потрохов, зажатых у отца в кулаке; они таскали хворост из соседской рощи, они собирали ягоды, и яблоки-дички, и листья одуванчика, и закрывали в банках бузину, и варили яблочное желе, и пастеризовали бобы и томаты, и даже откармливали кур выращенной своими руками кукурузой. Из чего же тогда складывались расходы? Не такие уж и большие, соглашался отец. Но они ели то, что росло на огороде, как белки или кролики, и то, что находили в лесу, как олени; посадки сои не подкармливались, они не могли себе позволить приобрести новомодные химические удобрения. И единственная механика, которая у них еще работала, были руки, ноги и вечно ругающийся рот отца.
