Бедная, доверчивая, послушная и преданная Кристин, для которой совершить зло было так же невозможно, как и спеть фальшивую ноту, находилась во власти негодяя, игравшего с ее слабым интеллектом и пользующегося в своих целях ограниченностью и невинностью. И этот негодяй, Уотсон, считал себя вправе обладать ей, по своему собственному droit de seigneur[47].
Было очевидно, что все эти обстоятельства приведут к несчастью, и чем больше я раздумывал над этим, тем яснее осознавал собственную беспомощность.
Как мог я помешать ситуации развиваться по прихоти Призрака?
И если я не мог справиться один (а, похоже, так оно и было), куда я мог обратиться со своими подозрениями и какой помощи мог я искать?
Я так и слышу, как вы говорите: в полицию! Старый добрый Уотсон, вы всегда идете прямым путем. Но что я мог сказать полиции? Что я подозреваю? Что я чувствую? Что я боюсь? У меня не было ни тени доказательства, все мои дурные предчувствия основывались на сущих мелочах. Вы знаете, что подобные мелочи крайне важны для создания логической цепочки, но сами по себе они не могут служить свидетельством. И будь я туп, как сам Лестрейд, или проницателен, как Хопкинс, на месте полиции я предоставил бы делам развиваться, как есть[48].
Да и, в любом случае, с чего бы они стали слушать меня, простого скрипача?
Я так и слышу, как вы восклицаете: так скажите же им, кто вы такой! Раскройте свое инкогнито!
Вы можете не сомневаться: я обдумал такую возможность, Уотсон. Вполне вероятно, на кону стояли человеческие жизни, что, разумеется, перевешивало мои собственные основания для сокрытия личности. Но в следующее же мгновенье мне стало очевидно, что подобное откровение, скорее, повредит моему расследованию, чем поможет. Существовала даже некоторая вероятность того, что я окажусь в заключении как раз тогда, когда мне особенно необходима была свобода. Я имею в виду: как я мог объявить себя Шерлоком Холмсом, когда весь мир, в том числе и парижская пресса, считал его мертвым? Разве подобное заявление не подвергло бы сомнению и все остальное, что я имел сообщить полиции? И даже мое собственное душевное здоровье? Разве это не могло привести к моему задержанию или даже аресту как потенциально опасного субъекта?
Нет, о полиции нечего было и думать. Даже если бы они и приняли меня всерьез, что бы это дало? Сотни полицейских сновали бы по зданию Оперы, отвлекая публику? Они только отпугнули бы моего противника, заставив его скрыться и отложить свои планы, а вот тогда полиция точно сочла бы меня сумасшедшим, и я снова оказался бы в опасности.
