За сквернословие меня отправляли в мою комнату, ругаться в нашем доме не разрешалось. Когда у меня что-то слетало с языка, наказание было скорым и суровым.
С другой стороны, моя бабушка, которую я называл «славная Мэри», позволяла мне ругаться в любое время, даже подталкивала меня к этому, я обожал её за это. Конечно, она была матерью моей матери, ирландкой до мозга костей. Когда я приезжал к ней, она разрешала мне говорить всё, что я хочу. Так и понимайте: ВСЁ.
— Тебе лучше выговориться, пока не вернулся домой, Брэд. Ты ведь знаешь, как твои родители к этому относятся, — советовала она.
Поэтому я ходил по её маленькой квартирке в Чикаго и повторял: «блядь-говно-скотина, блядь-говно-скотина, блядь-говно-скотина».
Потом, когда они с дядей Бобом везли меня домой в Баррингтон, она говорила, чтобы я очистил язычок от последних грязных слов перед встречей с родителями. И тогда я перебирался к ней на колени и шептал «блядь-говно-скотина» в последний раз.
— До свидания, дружок, освободил свою душеньку, — улыбалась она.
А я отвечал, что гораздо веселей быть ирландцем и ругаться, чем быть норвежцем и называть член «смычком», а проститутку «женщиной лёгкого поведения».
И добавлял, что ничто не может заменить удовольствие ругаться — это так поднимает настроение!
— Как ты думаешь, бабуля, может, мне подучиться в ругательствах? — спрашивал я.
— Нет, Брэд, ты и так хорош, — отвечала она.
Мама всегда мечтала, чтоб я пошёл служить в армию. Пока я был ребёнком, она надеялась пристроить меня в Уэст-Пойнт.
Когда же я подрос, она оставила эти мечты: слишком я был непослушен.
Но всё-таки ей нравился фильм «Долгая серая линия» об Уэст-Пойнте, который был популярен в 50-е годы. Мне кажется, этот фильм вызывал у неё какие-то ассоциации. После каждого просмотра у неё портилось настроение, и она говорила раздражённо, что пора кончать с моим детством: «Жду не дождусь, когда армия возьмёт тебя в свои руки. Может, хоть она сделает из тебя человека!»
— Но, мама, — возражал я, — мне ещё мало лет, мне нельзя даже ездить на машине.
— Не имеет значения…
Поэтому, когда пришла повестка, думаю, в душе она торжествовала, хотя и ничем себя не выдала, и уж конечно она не хотела, чтобы я топал на необъявленную войну в Юго-Восточной Азии.
Она полагала, что в армии меня заставят повзрослеть: для толковых и суровых сержантов-инструкторов я стану серьёзным проектом по перевоспитанию. Она говорила, что армия — это «национальная стипендия», которая поможет мне пройти школу, в которой учат выполнять приказы и держать язык за зубами.
