Директор слушал его с открытым от удивления ртом и со слезами на глазах, он тотчас заверил, что сделает все, чтобы как можно скорее помочь молодому человеку, и никогда-никогда не оставит его.
Он крепко обнял Чезарино, плача вместе с ним, и обещал сегодня же вечером прийти к нему и, надо надеяться, с добрыми вестями.
– Хорошо. Спасибо, синьор. Я вас жду.
И он помчался домой.
Небольшая помощь была оказана сразу же, но Чезарино этого почти не заметил, потому что все ушло на похороны, о которых позаботились чужие люди.
Сам он думал только о ребенке, о том, как спасти его и себя, уйти прочь, прочь из этого несчастного дома, где, к довершению позора, было собрано, неизвестно как, неизвестно откуда все это богатство: мебель, портьеры, ковры, фарфор, вся эта обстановка, может быть, не роскошная, но, уж конечно, дорогая. Он смотрел на нее почти с ненавистью, потому что она хранила в себе тайну своего происхождения. Нужно было как можно скорее избавиться от всего этого, сохранив только самое скромное и необходимое, чтобы обставить три убогие комнатки, снятые в предместье с помощью директора колледжа.
Он долго и упорно торговался со скупщиками подержанной мебели и старьевщиками, которых рекомендовали ему соседи. Как это ни странно, но ему казалось, что эти вещи принадлежат прежде всего ребенку, раз мама умерла из-за него и тем самым выставила напоказ позор своего богатства, а ребенок, такой крохотный и безответный, имел право, черт возьми, не чувствовать позора, тем более что другой, а не он сам защищал его интересы.
Он продал бы также платья и всякие мелочи меланхоличной, болезненной старьевщице, которая явилась наряженная и жеманная, точно изнемогала от усталости, если бы она вкрадчивым голосом и со сладкой улыбочкой не дала понять, для какой клиентуры предназначает эти платья и украшения. Он выгнал ее вон. Ах, эти вещи, почти живые, еще хранили запах духов, так смущавший его в последнее время. Когда он прятал их, ему показалось, что от них словно веет дыханием ребенка, и это подтверждало странное ощущение, что здесь все, все принадлежит этому ребенку, вымытому, напудренному, запеленатому в роскошное приданое, приготовленное для него матерью перед смертью. Этого ребенка надо было не только спасти, но и окружить таким нежным уходом, каким, вероятно, окружила бы его мама; ребенок казался Чезарино теперь бесценным, бесценным и милым существом, благодаря которому в нем неожиданно и радостно пробудилась прекрасная, мужественная бодрость матери.
