За Сибирью солнце всходит... | страница 43

Привезли нас в Омск. А когда Иртыш тронулся и пошли пароходы, нас погрузили на баржу, прицепили к пароходу. Говорят: за Васюган, за болота. Кто оно такое — Васюган и шо за болота — бог знает. Кормили плохо. От помню, як сегодня. Лежить татко, мается животом. Понос кровавый и у него и у нас... Такой он был сильный раньше, така воля была у него, а тут — дитя беспомощное.

Прости, племянничек, шо плачу. А як же? Обидно, дуже обидно... Не довезли татка до места. Помер он ночью. Мама видела, а мы с Гришей спали. Утром проснулись — тата нет. Мама плачеть та приговариваете: «Диточки вы несчастные, нема больше у нас татка...» А нас довезли до места...

Ох, знал бы ты, племянничек, чего мы там еще хлебнули... Да не буду, не могу больше... Ушли мы с мамой из-за болот. Шли пешком целый год, собирали в тайге летом ягоду да траву, а когда уж дошли до жилых мест, то милостыньку просили. Свет не без добрых людей. Дошли до Байдановки. Хатка наша цела стояла, пустая. Как раз была весна, и мы посадили огород. Люди добрые дали картошки на семена, морковочки, рассады капустной. Прикармливали нас. Никто нас больше не трогав, только Гаврюшкины пацаны нас дразнили: «Кулаки недобитые, дизинтиры». Потом мы пошли в колхоз, робили, как все, жили как все. Токо на душе было пусто. Одна жаль... Прости, племянничек, шо плачу. С тем я и в могилу ляжу...

Перед Великой Отечественной войной в Байдановке насчитывалось с полсотни дворов, но народу было много: семьи большие. Я тогда еще не мог задумываться, хорошо ли шли дела в колхозе, но помню: как-то к нам подъехала подвода, груженная пшеницей. Отец вышел к воротам.

— Хлопцы! Некуда мне девать ее, ей-богу, некуда! Везите назад, в колхоз!

Но хлопцы не послушались отца, они сказали: «Заработал — получай!» — въехали во двор и открыли люк бестарки, из которой натекла гора золота.

Никогда не забуду наших тополей. Они росли вокруг огорода, высокие и величавые. Казалось, их верхушки достают до облаков. Среди тополей летом и зимой висела прозрачная дымка. Залетит, зацепится за вершины и провиснет над серединой огорода, словно голубая кисея. Даже в тихую погоду в вершинах тополей был слышен мерный, убаюкивающий гул... А если в тополях закукует кукушка, то ни за что нельзя было узнать, где она сидит. Ей всегда откликалось эхо в каждом тополе, сначала громко, потом тише, тише. И только начинал замирать последний отклик, кукушка подхватывала его, и все начиналось снова. Чудилось, будто десятки кукушек перекликаются между собой.