Мир Аландца. Мир ее папы.
Как Маленький Бомбей, ткани, разговоры по телефону и особая музыка (банановую пластинку никогда не брали в дом на болоте) были миром Лорелей Линдберг. Странно, но эти два мира, объединенные большой страстью, были несоединимы.
Принято считать, будто страсть плохо уживается с повседневной рутиной. Но еще важнее и труднее было понять и принять, что постичь суть большой страсти можно, лишь окончательно разделив ее надвое. Лишь тогда возможно узнать, каков каждый сам по себе.
Пока Лорелей Линдберг еще была с ними, Аландец не ездил на стрельбище, не охотился и не ходил под парусом по семи морям, хотя и любил это. Но он и не отдавался всей душой жизни богатенького плейбоя, хотя, пока страсть была молода, и уверял Лорелей Линдберг, что именно этим намерен заниматься. По большей части он колесил по стране и заключал более или менее удачные сделки, но относился к этому с гораздо меньшим рвением, чем после Лорелей Линдберг. А Лорелей Линдберг с ее тканями, так ли уж они ей были дороги?
Что касается жизни плейбоя, так на самом деле лишь после Лорелей Линдберг Аландец хоть отчасти реализовал свои амбиции в этой области. Во всяком случае, позднее — летом с Женщинами из дома на Первом мысе и во время охотничьего сезона осенью в доме на болоте. В то время вокруг него было много женщин, например Бомба Пинки-Пинк, стриптизерша, которая превратила стриптиз в философию, — именно Бомбу Пинки-Пинк Аландец и Сандра повстречали в первый же день на стрельбище, вместе — отец и дочь — бах-бабах!
Не на самом стрельбище, но после. В ресторане, где они ели бифштекс с кровью — отец и дочь друг напротив друга за столиком на четверых у окна. В полупустом зале, потому что был еще ранний вечер. И тут — бах! Она возникла, словно выстрел — Бомба. Как бы случайно. Будто у нее на лице не было написано (и на лице Аландца тоже), что над случайностью этой случайной встречи кому-то пришлось тщательно поработать.
— Простите? — такая незабываемая уже тогда: в светло-красной короткой юбке в облипочку и светло-красном свитере из ангорской шерсти с глубоким вырезом, из которого чуть не выпрыгивали большие круглые груди, блестящие серебристые сапоги-чулки до колен, а выше — до самого подола юбки — светилась белая кожа, фривольно и соблазнительно, прикрытая тонкими нейлоновыми чулками, которые можно было заметить, лишь приглядевшись. Густые светлые волосы — огромная копна с начесом похлеще чем у Джейн Мэнсфилд, между прочим, это было КРУТО. В меру дерзко и, да, не очень-то добродетельно и пристойно, но в этом и была особая удивительная жизненность.
