«При чем здесь Раиса Валерьевна, — подумал я тогда, сбиваясь с нетвердой мысли, — когда меня ждет Ирка?»
Я зашел в свою комнату, где оставил ее, и запер за собой дверь. А потом… А потом у меня ничего не вышло. Ирка улыбнулась, но ничего не сказала, конечно же. Она просто постаралась быть нежной, насколько возможно, и утешительно улыбнулась своей тихой улыбкой. Спешить не будем, Ильдарчик, казалось, говорила она, у нас все получится, ведь я здесь затем, чтобы тебе было хорошо со мной, и вот увидишь — ты настоящий мужчина, и всякие там бублики — это не про тебя. И тогда мне перестало быть страшно и неловко за свой позор, и я снова потянулся к ней, прикоснулся к ее тонкой коже, и снова мне почудилось, что вся она из воздуха соткана, из особой какой-то, удивительно необычной плоти: не из привычного грубого телесного вещества, не из потных и надушенных человеческих молекул — из иного строительного материала, податливого и трепетного на ощупь. И в этот момент отомкнулся внутри меня затейливый замочек, выскочил откуда надо неизвестный доселе ключик и точно к замочку этому подошел, щелкнул нужной пружинкой и распахнул заветную дверцу, за которой было все уже остальное спрятано, все, все, что тоже разом на меня обрушилось…
А потом я лежал с ней рядом, лицом к лицу и целовал ее розовые губы, так непохожие на Раисы Валерьевнины, что бы она там себе не думала и как бы не пыталась оградить меня от всеобщего равнодушия в школе, так как теперь я ни в какой защите не нуждался: ни с ее химической стороны, ни даже в собственной, от самого себя, маминого в прошлом румяного бублика, а отныне полноценного мужчины, распираемого от гордости и обилия мужского белка, накопившегося в организме к этому переломному в жизни моменту. А еще я шептал ей разные слова, но не в лицо шептал, а в ухо, зная, что все равно она их не слышит, потому что не видит моих губ и не может мне поэтому ничего ответить, но и не только по этой причине. Но я и так знал, я был уверен, что если смогла, то произнесла бы слова, похожие на мои, с таким же чувственным ответным теплом и не откалькулированной мужиком нежностью, потому что мужик тот сам, наверное, ничего о нежности ее не знал, а то взял бы денег больше и тогда бы на жизнь, оставшуюся до отца и мамы, вовсе никаких двухсот рублей не было бы, а еще неизвестно, чего Маратка скажет на это, мой независимый младший брат, когда узнает про то, что вышло у нас с Иркой…
