Возраст его равнялся 54-м годам; даже ещё не исполнилось его величеству полных 60 лет[48]. Тогда-то люди впервые поняли: вот оно, непостоянство жизни и смерти — граница между ними уязвима, как листья бананового дерева, как пузырьки на воде. Небо заволокло тучами, луна и солнце потеряли своё сияние, люди погрузились в горе, словно это отцы и дети облачились в траур.
Когда будда Шакьямуни, пребывая под сенью двух деревьев сяра[49] возвестил о наступающей своей кончине, сказав: «Всякий живущий непременно погибнет», — это ввергло в печаль большие скопления существ, начиная от людей и небожителей и кончая пятьюдесятью видами живого, вплоть до лишённых чувств трав и деревьев, до обитающих в горах и на равнинах зверей и до рыб из больших и малых рек. Ветер в лесу из деревьев сяра затих, внезапно сделался удивительным цвет их[50], в реке Бацудай замутились водяные струи, а десятки тысяч деревьев и тысячи трав — все обнаружили следы горестных слёз.
При вхождении Будды в нирвану в пятнадцатый день 2-й луны пятьдесят два вида живого показали знаки горести; а при кончине государя во второй день теперешней 7-й луны, «месяца Наук»[51] все во дворце девятивратном[52] — высшие и низшие, вплоть до существ, лишенных сердец, тоже окрасились в цвет горести. И уж тем более люд и, которые были удостоены чести близко служить государю, которые напрямую заботились о нём, — как же они-то себя чувствовали?!
Ни знатнейшие, именуемые «лунными вельможами и гостями с облаков», которым было дозволено приближаться к мощениям из драгоценных камней, уже никогда не могли услышать голос августейшего, ни отделённая от других людей парчёвым балдахином монашествующая государыня-матушка и придворные дамы — не могли более лицезреть облик августейшего. Но и среди них на редкость глубока была скорбь монашествующей государыни-вдовы.
На спальном ложе, яшмами украшенном, втуне оставлено старинное одеяло августейшего, под подушкой с коралловыми украшениями понапрасну скопились государевы слёзы, пролитые из-за его тоски по минувшему, а у основания светильника постоянно лежит тень. Поэтому сюда невольно доносится унылое стрекотание кузнечиков под стеной; хотя в южном дворике и можно видеть цветы, в них уже нет того аромата, что бывает в соединённых между собою рукавах; хоть и можно слышать звон насекомых в северном дворике[53], — его не сравнить со звуками голосов, что бывают слышны от подушек, положенных вплотную одна к другой. Теперь ночь тянется долго, и день тоже долго длится.
