Существует, правда, еще одна статья, связанная с хищением предметов, имеющих особую историческую, научную, художественную или культурную ценность. Здесь ответственность уже посерьезнее – от шести до пятнадцати лет. Но есть ли основания считать тело Ленина предметом? Второй вопрос еще сложнее: а какую именно оно имеет ценность? Выражается ли она деньгами?
Он перебрал еще несколько статей, даже взял в руки том Уголовного кодекса и внимательно прочитал разделы, касающиеся вандализма и уничтожения или повреждения памятников истории и культуры. Но они подходили еще хуже.
«Если все же квалифицировать мумию вождя как предмет, имеющий особую ценность, то неизбежно сопротивление многих влиятельных людей, – рассуждал следователь. – Они выдвинут такой аргумент: стоимость тела Ленина определяется ценой его похорон, а это не такие уж большие для государства деньги. Может все же надругательство? Но зачем ради незначительного преступления создавать целую следственную группу, – достаточно было бы одного сыщика, причем районного масштаба…».
Так и не преодолев колебаний, Сивцов нажал кнопку прямой связи с генеральным прокурором, у которого он уже побывал этим утром.
– Какое надругательство, что ты мелешь? – раскатистым фугасом взорвалась трубка после того, как следователь задал, как ему казалось, чисто процедурный вопрос. – Страна вот-вот встанет на дыбы и все – из-за мелкого хулиганства? Нас же в порошок сотрут, и не только коммунисты. Короче, президент поставил задачу найти преступников и, главное, само тело в кратчайшие сроки. Статья должна быть самой суровой.
– Тогда сто шестьдесят четвертая: хищение предметов, имеющих особую ценность. Лишение свободы на три пятилетки. Но…
– Никаких «но». Возбуждай и действуй как можно быстрее! Завтра доложишь о результатах. Все!
Фугас, наконец, отгремел, а Сивцов ощутил что-то вроде небольшой контузии. Но мешкать было уже нельзя.
– Как вас зовут? – растягивая слова, спросил облаченный в белый халат человек со шрамом на правой скуле сидящего перед ним мужчину с двухдневной щетиной на щеках и большой лысиной, тянущейся ото лба к макушке.
– Я не помню, – щуря глаза, сказал тот. – Пожалуйста, помогите мне, это невыносимо, – он долго подбирал нужную фразу, и, наконец, нашел, – …быть стертым.
Последнее слово он произнес, мягко картавя.
Они сидели в помещении, напоминавшем лабораторию, за одним исключением: посреди пучеглазых приборов стояла высокая больничная кровать, где проводил долгие часы потерявший память пациент.
