На ТБ-4 за хвостовым оперением находилась пушечная установка. Лучшего места для наблюдения вибрации и не придумаешь. Туда-то мы и усадили Петлякова с его инженерами. Вдоль фюзеляжа, от хвоста до пилотской кабины, протянули веревку, с помощью которой швартовался корабль на якорной стоянке. Один ее конец привязали к моей ноге, другой — вручили Владимиру Михайловичу. Для того чтобы вовремя скомандовал — прекратить режим полета, вызывающий тряску. Иной-то связи не имелось.
Взлетели. Набрали нужную высоту. До минимума убираю газ двум моторам на левой плоскости. Хвост начинает подрагивать, потом колебания резко нарастают. Чувствую, Петляков дернул за веревку — ага, убедился. Он дергает еще, уже сильнее. Но из-за помпажа нельзя немедленно перевести двигатели с малых на большие обороты. Владимир Михайлович, видимо, забыл об этом и рванул веревку так, что она лопнула. А может, все втроем дернули…
На земле конструктор и инженеры чувствовали себя неважно, много курили. Наконец Петляков тоном, не терпящим возражений, произнес:
— Больше ни одного полета на испытания! Немедленно перегоните корабль на завод. Для усиления хвоста.
Инженеры пожали плечами, забрали в штабе свои объемистые портфели с расчетами и вежливо распрощались.
На заводе усилили хвост, изменили регулировку руля глубины, дополнительно установили четыре стрелковые башни, за вторыми моторами, по две направленные вперед и по две назад. На самолете разместили вооружение — пулеметы и пушки. Он снова поступил в наше распоряжение. Программу испытаний мы закончили успешно, но ТБ-4… успеха не имел, в серийное производство он не пошел, а послужил прототипом более мощного и совершенного восьмимоторного воздушного корабля "Максим Горький".
* * *
Иван Федорович Петров, инженер-летчик и мой непосредственный начальник, прошелся задумчиво по кабинету, как-то странно, словно впервые встретились, осмотрел меня с головы до ног и больно резанул по самолюбию:
— Стефановский, тебе тайну доверить можно?
Мне — тайну? Что за нелепый вопрос? Прошел бессчетные проверки "до седьмого поколения предков", допущен к самым наисекретным документам и на тебе — можно ли доверить мне тайну… Да я, черт возьми, уже сам для себя становлюсь тайной!
— О Чижевском слыхал? — Иван Федорович подошел ко мне вплотную.
— Конструкторе?
— Да, Владимире Антоновиче.
— Знаю его. А что?
— Слушай, придется тебе поработать за меня. Ничего не пойму: как это за него и при чем тут Чижевский?
