С дозорной вышки был виден целый мир. Поднявшись на неё, всегда можно было убедиться, что вселенная за пределами расположения ещё существует, несмотря ни на что. Даже несмотря на чудовищные слухи из штаба о том, что два фронта с двух сторон накатываются со скоростью горной лавины.
Этим утром солнце рассеивало над миром остатки тумана. Столбы света торжественно стояли в бледной дымке среди древней еловой черноты и тёмной паутины влажных ветвей старых лип. Пятеро солдат, рассевшихся возле перил, молчали, словно в церкви. Молчал и караульный, которому, единственному из всех, действительно полагалось в этот час находиться на вышке и гонять от неё самовольщиков из отделения Фрибеля, с утра вздумавшего занять солдат полезным делом — уборкой казармы. «И чтоб под койками тоже мыли! Я ведь потом обязательно пройдусь под вашими кроватями, посмотрю! Ну чего вы ржёте как свиньи? Я что, непонятно объясняю?» — распорядившись таким образом, Фрибель убыл в штаб, где, по некоторым заслуживающим доверия данным, застрял всерьёз и надолго, получая от начальства таинственную инструкцию. Людеке же ещё с вечера траванулся каким-то спиртосодержащим пойлом и, к жеребячьей радости всего отделения, временно избавил рядовых от своего обременительного присутствия. Утро было чудесным. Разлив воду по полу казармы, солдаты разбрелись кто куда.
При влезании на благословенную дальнюю угловую вышку, несмотря на удобство её расположения — кругом были глухие стены складов, — следовало соблюдать известные меры предосторожности. Нужно было, во-первых, идти к ней по одному, во-вторых, сворачивать за хозяйственные постройки ещё до складов, и к тому же очень желательно было придать лицу выражение крайней сосредоточенности, а походке — максимальную степень солидной поспешности, будто ты направлен каким-нибудь офицером с важным поручением и изо всех сил стараешься не расплескать из головы пункты этого поручения на долгом пути.
Таким образом, нарушая самые устои дисциплины, на вышке компанию караульному составили пять бездельников.
Деревянная, выбеленная дождями и ветрами площадка с хилым подобием навеса словно плыла куда-то в солнечной тишине. Вот так взять бы и улететь, подумал Хайнц. Куда-нибудь бесконечно далеко. Дощатый настил вместо ковра-самолёта, съестные припасы — огрызки сухарей в кармане, и станковый пулемёт — чтобы защититься от врагов. Ствол пулемёта в отливающем синевой дырчатом кожухе тупо пялился на город раструбом пламегасителя. А крутые черепичные крыши города свежо блестели, между ними виднелись туманно-серые группы деревьев с ещё не осыпавшимся кое-где золотом листьев, и небо над всем этим было такое пронзительно-синее, какое бывает только осенью. Справа невдалеке высилась тёмная, будто обугленная, церковь с узкой и острой, как вершины обступивших её елей, готической колокольней. От церкви до самого расположения тянулось обширное кладбище с печальными бледными берёзами и траурной чернотой почти оголившихся лип. С вышки хорошо были видны древние каменные кресты с тяжёлыми толстыми основаниями и покрытые мхом плиты, среди них попадались нищие захоронения последних лет. Обычно на кладбище старались не смотреть, глядели на город, на редких прохожих, и иногда лениво переговаривались ни о чём. Но в этот раз разговор зашёл именно о кладбище.
