— Это не в моих силах!
— Как не в Ваших? — перебила она, — А у Вас, как я знаю, на каждого ребенка по квартире, и еще две в Москве, в запасе.
— Ну-ну, ты в мои семейные дела не лезь.
— А мне уже тридцать, у меня мать…
— Что-то ты прежде о матери не говорила… Короче, ты еще военная, мы в прифронтовой зоне, на военном положении. Или ты выполняешь приказ, или…
— Александр Вячеславович, Саша, я замуж хочу…
— Ну и пожалуйста, только как медовый месяц — горячую точку — Чечню, потом женись и квартиру получишь.
— Саша!
— Уйди, отстань… Тоже мне, от какого-то «летехи» цветочки берет, а может, и «рога» мне наставила…
— Постарела я, постарела, надоела! Сознайся!
— Замолчите! Приказываю!
— Александр Вячеславович, памятью отца. Пожалуйста!
— Не трожь! Отставить! Ты три квартиры прокутила, все курорты объездила.
— У меня ведь ребенок, пощадите!
— Что? Этот!… А при чем тут ты?… Два часа на сборы, борт будет в десять нуль-нуль… А с ребенком государство разберется.
Буквально за один день эта женщина резко изменилась, особенно глаза, ставшие из васильковых, задорных — белесо-небесными, большими, думающими о другом.
— Вы моих Папу и Маму увидите, скажите, что я их жду, — вдруг выдал Мальчик, вглядываясь в ее лицо.
— Откуда ты знаешь, что я в Чечню?
Он молчал. Она обняла его, стала целовать, и губы у нее тоже стали жесткими.
— Скажи хоть, как тебя зовут, как твоя фамилия и где тебя я буду искать?
— Я вас сам найду.
— Ты-ы?
Она отстранилась, еще шире стали ее глаза, взгляд далеко уполз.
— Любовь Николаевна — обходной, — в дверях появилась медсестра.
— Да-да, я сейчас, — она встала, двинулась к двери, обернулась, — я вернусь, попрощаюсь.
Больше он ее не увидел. Через пару минут пришел какой-то офицер, не дал забрать даже велосипед, взял его за ручку и повел через весь плац в другой корпус, там он попал «под заботу государства».
Эту ночь его никто не кормил, спал он на нарах под шинелью. А на следующее утро тот же офицер его куда-то отвез, и там были люди в форме, как у его отца, — милиционеры, они тоже его весь день не кормили, а все допытывали, как зовут, чей, откуда и прочее. Потом много раз фотографировали, даже пальчики чернилами мазали. А он все плакал, сопел, просил пить, к вечеру его накормили, посадили в поезд с толстой тетенькой, которая раньше него храпеть стала. И через день он попал к детям, таким худым, исподлобья странно глядящим. Это был «Детский дом», но почему-то сами дети называли это место «колонией».
