Мне доводилось видеть немало странных сцен; но такой я не ожидал. Я хотел было оправдать моё уважение к матери; это предписывал мне долг и ещё более — благодарность и привязанность. Но она не слушала меня.
— Я недаром стала женщиной, Альвар: ты получишь меня от меня самой, и я тоже хочу получить тебя от тебя самого. Донья Менсия, если она настолько безрассудна, сможет высказать своё неодобрение потом. Не говори мне о ней больше ни слова. С момента, когда ты начал уважать меня, себя, всех на свете, я чувствую себя более несчастной, чем когда ты ненавидел меня. — И она разрыдалась.
Я чуть было не бросился к ногам Бьондетты, чтобы попытаться обезоружить её несправедливый гнев и осушить слёзы, один вид которых приводил меня в отчаяние. Но, к счастью, гордость удержала меня от минутной слабости. Я вышел из комнаты и направился в свой кабинет. Если бы в эту минуту меня заковали в цепи, мне оказали бы большую услугу. Наконец, опасаясь за исход этой внутренней борьбы, я выбежал из дому и устремился к своей гондоле.
— Я еду в Венецию, — крикнул я одной из служанок Бьондетты, попавшейся мне навстречу. — Моё присутствие там необходимо в связи с процессом, начатым против Олимпии. — И я уехал, терзаемый беспокойством, недовольный Бьондеттой и ещё более — самим собой, ибо ясно видел, что мне остаётся выбирать между подлостью или отчаянным безрассудством.
Подъехав к городу, я остановился у первого же причала. С растерянным видом я блуждал по первым попавшимся улицам, не замечая, что надвигается ужасная гроза и мне следует поискать себе убежища.
Дело было в середине июля. Вскоре разразился сильнейший ливень, смешанный с градом. Увидев перед собой раскрытую дверь, я устремился в неё: это оказался вход в церковь большого францисканского монастыря. Первая моя мысль была: какой потребовался исключительный случай, чтобы я зашёл в церковь впервые за всё моё пребывание в Венецианской республике. Второй мыслью было упрекнуть себя за такое полное забвение своих религиозных обязанностей.
Желая отвлечься от этих размышлений, я стал рассматривать картины и статуи, находившиеся в церкви; с любопытством обошёл хоры, неф и очутился в конце концов в боковой часовне, слабо освещённой лампадой. Дневной свет не проникал сюда. Внезапно мои взоры привлекло что-то ослепительно белое, стоявшее в глубине часовни. Это был памятник. Два гения опускали в чёрную мраморную могилу женскую фигуру и два других гения в слезах склонялись подле могилы. Все фигуры были из белого мрамора, который казался ещё белее на тёмном фоне. Слабый огонёк лампады отражался в блестящей поверхности мрамора, и казалось, что фигуры светятся изнутри, озаряя сумрак часовни.
