Белла, говорит, умна, как бес, и подписалась не под общим письмом («коллективка», которой нас сто лет пугают), а написала отдельно. Этакое, говорит, хитро-сослагательное письмо.
Сказала, что Пастернак говорит о Вознесенском: «Он начинал как мой ученик, а стал учеником Кирсанова». Вознесенский, говорит, это какой-то кошмар нашей поэзии».
Вскоре Лисянскую в Союзе востановили.
Но вот какой удивительный случай! В поисках приведенных выше записей я в другой тетради натолкнулся на такую:
«28.Х.81. Среда.
Вчера вернулся домой минут без двадцати 12. Таня встретила меня в дверях и залепила пощёчину. И права. И молодец. Был я в книжной лавке на Кузнецком, а потом – в Доме литераторов, пил коньяк, и не один...»
Какая перекличка! Я же только что встретил «адекватный» сюжет позднего возвращения у Ерофеева: «Я пришёл утром домой, пахнущий одеколоном и спермой. Открыл дверь своим ключом. Жена вышла – прокуренная насквозь. Где ты был? В моих вертикальных зрачках кувыркались две девки-сестрички. Жена, не спавшая всю ночь, беспокоясь обо мне, не схватил ли меня КГБ, плача, дала мне по морде. В ответ я ударил. Она упала на пол...»
Один припоздавший мужик, сознавая свою вину, безропотно принял пощечину жены, как заслуженную кару, и признал её правоту. Другой, всю ночь проведя в омуте свального греха, не чувствует за собой никакой вины, на заслуженную пощечину измученной женщины, как на оскорбление праведника, отвечает таким ударом кулака, что сбивает её с ног. Кого? Несчастную любящую жену, мать его детей... И нам с ним искать взаимопонимания?
Вот четыре совершенно разных и по возрасту и по всему человека и ни одного русского: Фазиль Искандер, Борис Мессерер, Григорий Бакланов и Лев Копелев. Первый «откровенно говорил, что мои рассказы, - признаёт Ерофеев, - своей моральной сомнительностью испортили альманах». Есть основания думать, что Фазиль говорил не о сомнительности, а о чем-то покрепче. Второй, получив рассказы от автора для своей жены Ахмадулиной, сказал, что«если бы ЭТО прочла Белла, она бы перестала со мной дружить». И тут речь была едва ли о дружбе. Третий был уверен, что такие рассказы «вообще не имеют никакого отношения к литературе». Это – точно. Четвертый заявил, что«мои рассказы – фашистские». Тоже вполне достоверно. И ведь это слова не Эренбурга, не Кузнецова, не Верченко, а кое в чём довольно близких автору людей.
Ерофеев пишет, что после таких отзывов он «чувствовал себя котом, наср...м на диване».
