Стоит только поверить в мистическое "надо", (кому надо?) и начнешь превращаться из русского интеллигента в советского, из Джекила в Хайда. И растает талант, и не заметишь, как, а потом, когда заметишь — страшно будет себе в этом признаться, и вся творческая энергия, вся сила воображения начнет тратиться на поддержание напряженного самообмана.
Хайд шаг за шагом вытеснял Джекила из вместилища его личности. Как? Частичный ответ — в одном из стихотворений 30-х гг:
В тот год, когда вселенную вселили
Насильно в тесноту жилых квартир
Как жил ты? Сохранил ли намять, или
Её а тепло печурки превратил?
Жги, нечего теперь жалеть и нежить –
Всему — один лишь выход — дымоход!
Зола и дым — твоя смешная нежить,
Твоя смешная немочь, Дон Кихот!
(Кстати: битву идальго с мельницами австралийский поэт Девид Мартин в сороковых годах назвал "самой результативной битвой в истории человечества")
Отречение от памяти — вот зерно, из которого вырастает та самая разрыв-трава, которая превращает русского поэта в Ивана, не помнящего родства. Пафос такого самоубийства, один из антисоветских публицистов назвал уже в семидесятых годах «мистической основой советского социализма». Так вот что оглушило поэта, привило ему смертельную уверенность, что правы всегда массы.
А следующий шаг — массы подменяются теми, кто вещает от их имени и мы не видим подмены… Так не продавшись, талант даром отрекается от себя, так его берут голыми' (и грязными) руками демагоги. Но поэту удалось всё же отбросить «возвышающий обман». И в последние годы жизни к нему вернулось его удивительное мастерство: Вот одна строфа из стихов о Босхе:
…Он сел в углу. Прищурился и начал:
Носы приплюснул, уши увеличил,
Перекалечил каждого и скрючил,
Их низость обозначил навсегда,
А пир в харчевне был меж тем в разгаре,
Мерзавцы, хохоча и балагуря,
Не знали, что сулит им срам и горе
Сей живописец Страшного Суда.
Вся настоящая поэзия Павла Антокольского представляется мне одним грандиозным театральным зрелищем, почти мистерией, в которой сталкиваются Человек и Время. Время у него вроде античного Рока, и вместе с тем оно невероятно конкретно. Оно — личность:
Прочтя к обеденному часу
Что пишут «Таймс» м «Фигаро»
Век понял, что пора начаться,
Что время за него горой…
Казалось без вести пропавшим,
Что вместе с ними век пропал,
Казалось по теплушкам спавшим –
Он мчал их клавишами шпал…
Итак "Время — главный мой герой" Оно меняет маски, совершает преступления и подвиги, оно — судья и подсудимый. И в поэме, о споре поэта с самим собой, (это ещё в 20 годах, заметим!) оно принимает облик толпы нидерландских гёзов из революции 17 века. Возникает образ "Армии в пути" — того железного потока, в котором личность обязана раствориться. И вот вопрос: смирится ли с этим человек? Что есть "категорический императив" — Время или Личность? Для героя поэмы — безусловно личность, но лишь пока он спит, лишь во сне. Когда же он просыпается, то автор ему навязывает иную позицию — и Время торжествует над личностью. В этой поэме есть все данные для того, чтобы угадать путь поэта. в страшных тридцатых и особенно в сороковых годах — его отречение от себя. Кто же герой этой поэмы?
