Я взгромоздилась на табурет за маленьким белым столиком у окна и натянула рукава свитера как можно ниже — чтобы прикрыть запястья, а Патрик тем временем заказывал нам кофе: себе что-то взбито-молочное, а мне — «американо» (в Расселе его называют просто «черный»). Передо мной на столе высилась стопка книг по гомеопатии, и здесь они выглядели так же неуместно, как и я сама. Зеркала отражали мой нездоровый цвет лица — из-за ярко-рыжих волос я казалась еще бледнее, чем в действительности, — и джинсы, истрепавшиеся внизу до состояния бахромы (не думала, что это так заметно). Утром я не задумываясь напялила этот черный свитер и только сейчас обратила внимание на то, как сильно протерлась шерсть в некоторых местах и как неопрятно я в нем выгляжу. Если бы не волосы, меня можно было бы принять за плохую ксерокопию самой себя.
Патрик поставил передо мной кофе и выглянул в окно.
— Ух ты, какая сегодня видимость, — сказал он, усаживаясь за стол. Небо по-прежнему было неестественного голубого цвета.
— Да, но собора-то не видно. — Отсюда видны только пустынные поля и за ними — какие-то индустриальные башни.
— А надо, чтобы обязательно было видно собор?
— Ну, наверное. В том смысле, что больше-то тут, по-моему, и смотреть не на что. Когда сидишь здесь, наверху.
— Возможно. — Патрик ковырялся тонкой серебряной ложечкой в своем взбито-молочном напитке, и я заметила, что руки у него слегка дрожат, а лоб блестит, покрытый испариной. — Итак…
— Итак, — откликнулась я. — Ты?..
Что я должна была сказать? Я совсем уж было собралась спросить, не стало ли ему легче, но быстро поняла, что это было бы полным идиотизмом, ведь на самом-то деле мне нет никакого дела до того, как он себя чувствует. Овал, в котором должны были появиться мои слова, некоторое время повисел в воздухе, после чего Патрик сам достроил за меня вопрос и сам же на него ответил:
— Да. Эмма вернулась. Я… — Он еще немного поболтал ложкой в кофе. — Извини, если вчера я вел себя странно. Не знаю, сможешь ли ты меня за это простить.
— Ничего страшного, — услышала я собственный голос. — Я же ничего не говорила… Ну, сам понимаешь…
— Ну конечно, но мне не следовало…
— Я хочу сказать, что, возможно, нам следует избегать… В будущем…
«Жующий монстр» — неподходящее место для подобных разговоров. Это разговор из тех, что ведутся в темноте джаз-клубов, за полночь, когда все дети уже спят, а мы пытались его вести в таком месте, где, кажется, каждое слово подвергается жесткой цензуре.
