Пока я их с любопытством разглядывала, подошел ко мне пожилой еврей и спросил: не соглашусь ж я помочь ему дотащить узлы от вокзала до трамвая.
— Я помогу, — сказала я.
— Я заплачу вам, — пообещал он.
— Не надо.
— Почему? Ведь у меня шесть тяжелых узлов.
— Мне не нужны деньги. Еврея испугали мои слова.
— Я справлюсь сам, — сказал он.
Напрасно я пыталась убедить его, никакие мои доводы на него не действовали. Он твердил свое:
— Справлюсь сам. Я ведь всегда делаю это сам.
Доверие, которое он мне выказал еще минуту назад, видимо, улетучилось. Когда поезд прибыл в Черновцы, он связал все шесть своих узлов, водрузил их на себя и поволок свою ношу к остановке трамвая.
Первый свой день в столице провела я в шинке. Столичные кабаки, следует признать, хоть и побогаче, но устроены по знакомому образцу: два длинных деревянных стола, по сторонам которых — тяжелые лавки. Я собиралась отправиться прямо в Народный дом, где выступала Генни, но задержалась по пути, выпила лишнего и к вечеру на ногах не стояла. Хозяин шинка позволил мне, за плату разумеется, переночевать на полу.
На следующее утро я разыскала Генни, и вдвоем мы плакали, как девчонки. Генни очень похудела, лицо ее казалось вытянувшимся. Длинное платье открывало худобу ее плеч.
— Вам необходимо отдохнуть, — сказала я.
Генни немедленно со мной согласилась, но — как ей избавиться от контракта на двадцать четыре концерта?…
Только сейчас я осознала, как истосковалась по ней. Кстати, тот узелок с драгоценностями, который она дала мне, я так и не развязала. Повесив его на шею, я решила, что он будет моим талисманом. Теперь же мне захотелось одеть на себя одно из этих украшений.
Генни была настроена решительно и твердо, даже обронила несколько издевательских замечаний по поводу монашества своего мужа Изьо, и наконец, сказала:
— Я ненавижу монастыри. Не могу простить монахам то, что они творят. Человек должен быть свободен.
На следующий день я встретила антрепренера Генни, молодого, склонного к полноте еврея, стяжателя и прожженного дельца. Он разработал план гастрольной поездки до мельчайших деталей. Но за этой точностью и обстоятельностью мне виделось что-то похожее на изгнание. Нельзя вынуждать человека так надолго покидать его собственный дом. Я хотела произнести эти слова погромче, но голос мне изменил.
Потом мы сидели с Генни — после нескольких рюмок. Голос ее журчал и переливался, она говорила с воодушевлением, что надо уметь преодолевать слабость, много работать, ибо только работа может все поправить. Это был не ее голос, она как бы взяла его взаймы, чтобы вести эту беседу. О чем она говорит? Мне все хотелось остановить ее: «Вы должны позаботиться о своем здоровье, отдохнуть в деревне», — но я не могла произнести ни слова. А ее голос лился, заставляя меня хранить молчание. Наконец она произнесла:
