В церемонии погребения, так же как и во всех своих ритуалах, евреи деловиты до ужаса. Такая боль, такая печаль — и ни одной мелодии, ни одного флага, ни одного цветка. Опускают покойника в могилу и быстро, торопливо, без каких-либо задержек засыпают землей.
На следующее утро после похорон я была уверена, что все евреи соберут свои пожитки и убегут. Я и сама ощущала страх смерти. Однако, к моему удивлению, никто из евреев не покинул город. Хозяйка сидела на полу вместе с двумя детьми. Дом наполнился людьми. Никто не плакал, никто не проклинал, никто не поднял руку на соседа. Бог дал, Бог взял — так сказано в Библии, и это должно служить нам назиданием. Бытует мнение, что евреи — трусы. Но это — неправда. Люди, которые кладут своих покойников прямо в могилу, обернув их саваном, — без каких-либо украшений, без какой-либо пышности — нет, эти люди не трусы.
Я укрылась в своей комнате, чтобы никто не увидел моего горя. Целую неделю терзали меня мысли. То возникало передо мною лицо матери моей, то лик Иисуса, но яснее всего являлся мне Биньямин — не дух, не приведение, он представал передо мною таким, каким видела я его в течение пяти лет: он сидел у стола; лицо было сосредоточенным, но излучающим свет.
После семи дней траура Роза, хозяйка моя, поднялась и отправилась в лавку, дети вернулись в школу. Я неотступно думала о смерти Биньямина, если бы не страх, пошла бы поклониться его могиле. Однако неисповедимыми путями оказалась я в шинке. Выпила, не пьянея, несколько стопок и в полной растерянности вернулась домой. По дороге встретил меня один знакомый, из русинов, предложил мне провести с ним ночь.
— Я больна, — сказала я ему.
— Что с тобой?
— Не знаю.
— Почему ты не уйдешь от евреев?
— Они добры ко мне.
Он скорчил гримасу, в которой были презрение, пренебрежение, омерзение, сплюнул и ушел. На том и закончились мои интимные связи с сородичами-русинами. В душе я решила, что дом этот не оставлю, даже если теперь мне будут меньше платить. Смерть Биньямина приблизила меня к его жене Розе. Мы много беседовали — о детях, об обидах и горестях. Евреи неохотно вступают в праздные разговоры, но в дни страданий Роза очень сблизилась со мной. Не раз наши беседы затягивались до поздней ночи. Так прилепилась к ним моя душа. Я растила детей, словно они были моими. Роза доверяла мне — не запирала ни шкафы, ни комоды. Работу мы поделили просто: она занималась лавкой, а я домом. Дети учились хорошо, и я вместе с ней радовалась каждому их успеху.
